В XIX веке охотничьи промыслы превратились в крупный бизнес, занимавший заметное место в мировой экономике. Это не было чем-то совершенно новым. Торговля пушниной была трансконтинентальным бизнесом уже в XVII веке. Она ни в коем случае не была полностью домодерной. Джон Джейкоб Астор еще в 1808 году основал свою Американскую меховую компанию, которая вскоре стала крупнейшей компанией США. Продвижение коммерциализированного охотничьего фронтира особенно сильно ударило по африканским слонам. В бурской республике Трансвааль слоновая кость была самым важным предметом экспорта, пока не началась добыча алмазов и золота. Слонов истребляли в огромных масштабах, чтобы поставлять в Европу и Америку рукоятки для ножей, бильярдные шары и клавиши для фортепиано. Только в 1860‑х годах Великобритания ежегодно импортировала 550 тонн слоновой кости из всех частей Африки, которая еще даже не была колонизирована, и из Индии. Пик африканского экспорта пришелся на 1870–1890 годы, как раз на время «гонки за Африку» между колониальными державами. В то время в Африке ежегодно убивали по 60–70 тысяч слонов. После этого экспорт (так и не ставший предметом точного статистического учета) постепенно сократился. В 1900 году Европа все еще импортировала 380 тонн слоновой кости – такой «урожай» был собран примерно с сорока тысяч слонов, туши которых в остальном не представляли никакой коммерческой ценности[207]
. После того как в некоторых колониях их популяция резко сократилась или власти – в Британской империи – приняли первые и робкие меры защиты, бельгийское Свободное государство Конго осталось последним добытчиком бивней – не только местом экстремальной эксплуатации человека, но и гигантским кладбищем слонов. За период с начала XIX века до середины XX слоны исчезли в значительной части Африки: в северном поясе саванн, а также в Эфиопии и на всем юге континента. До 1920‑х годов в Африке убивали больше слонов, чем рождалось. Только в межвоенный период началось что-то похожее на эффективное сохранение вида.Подобное можно рассказать и о многих других животных. XIX век был для всех них, не только для бизонов Северной Америки, эпохой беззащитности и массовой гибели. Носорог считался особым трофеем для европейских любителей спортивной охоты. Однако не европейский, а азиатский спрос стал (и оставался до недавнего времени) роковым для этого вида: вытяжка из его рога использовалась в мусульманском мире и на Дальнем Востоке в качестве афродизиака и покупалась по самым высоким ценам. Популярность султанов для шляп из страусиных перьев привела к разведению этой дикой африканской птицы на фермах; это хотя бы защитило ее от истребления. Во всем мире наблюдалась одна и та же картина: безжалостное насилие в отношении диких животных в XIX веке, а затем медленное переосмысление: сначала среди первых экологов и в среде британской колониальной бюрократии. ХX век по праву считается «веком насилия» в истории человечества. Но с точки зрения тигров и леопардов, слонов и орлов, он в сравнении с предыдущим столетием выглядит более благополучным: в ХX веке человек попытался найти некий
Конечно, охотились не только ради прибыли, было много других мотивов. Охотники на крупного зверя стали культурными героями. Способность успешно пережить встречу с медведем гризли в дикой природе, казалось, концентрировала в себе высшие качества североамериканского характера. Президент Теодор Рузвельт на рубеже веков приложил немало усилий, чтобы предстать их воплощением. Маршруты его охотничьих экспедиций, о которых много писали газеты, достигали горы Килиманджаро. Джентльмены охотились, но охота считалась также частью естественной привилегии поселенцев, которые почти всегда были фермерами и охотниками одновременно. Ведь по крайней мере в начале XIX века хищники все еще были настолько распространены во всех колонизуемых районах мира, что у пионеров имелись веские причины защищать от них свою собственность[208]
.