Преодоление

– Ливны – всем ворам дивны! – тут же, при первой встрече, зло сказал Михнев неизвестно для чего.

Князь Григорий пропустил мимо ушей это явно сказанное и в свой адрес. За свою беспокойную, непоседливую жизнь он насмотрелся на всяких людей. Многих он просто не понимал, не понимал, какими путями у них бродят мысли, часто слыша что-то несвязное, отрывочное.

– Вот сволочь! – тихо процедил он на счёт этого дворянина, вспомнив, что тот был в прошлом спальником у Тушинского вора.

Таким он и запомнил этого воеводу, Игнашку Михнева.

А тот, рассеивая скуку от сидения в крепостишке, стал подробно и нудно рассказывать ему и Ромодановскому о засечной полосе, о заставах, вот здесь, под Ливнами. Рассказал он зачем-то, что сторожа стоят по обеим сторонам от Ливен.

Князь Григорий и Ромодановский выслушали его до конца, хотя он изрядно надоел им этим, и ушли к себе, в посольский стан. И для них потянулись томительные дни сидения в крепостишке. Как-то в один из этих дней к ним в посольский стан пришёл Михнев.

– Татары, большой силой, – лаконично сообщил он им новость.

Затем он опять стал подробно рассказывать им, что дозоры видели на Меловом броду большой отряд татарских конников. Те переходили реку, шли на юг. Похоже, это были малые ногаи, казыевцы[39]. Они возвращались из набега с добычей: гнали скот и пленников…

– Сейчас выходить за стены крепости опасно, – заключил он в конце своего длинного, нудного монолога.

– Государева казна… – начал было Волконский.

– Да, да! – перебил его Ромодановский. – Я отвечаю за неё! И за тебя тоже, князь Григорий! Сидеть в крепости! За стены ни шагу! – приказал он всем посольским.

Ахмет-паша Сулеш-бик пришёл через две недели и встал табором на другом берегу Сосны.

Ромодановский распорядился и два боярских сына ушли на лодке за реку. Вскоре они вернулись.

Крымцы не стали на этот раз настаивать на особых условиях встречи. Они согласились приехать на сторону русских и там вести переговоры.

Для этой цели Ромодановский велел казакам поставить на берегу шатёр. Те сделали это. И на следующий день они переправили на лодке Сулеш-бика и с ним его спутников на место встречи.

Ромодановский и Гагарин встретили их на берегу. Тут же стоял Волконский и весь его посольский штат: дьяк, боярские дети, казаки.

После официальных приветствий они пригласили татар в шатёр. Там они сели за стол, напротив друг друга.

Князь Григорий слегка кивнул головой Сулеш-бику, вроде бы по-свойски. В ответ тот изобразил на лице приветливую улыбку: мол, здорово, Гришка!..

Ахмет-паша заметно изменился с прошлой их встречи. Он постарел, передвигался нараскоряку, медленно, тяжело. И на лавку он не сел, а плюхнулся. Его скулы, обтянутые желтой высохшей на ветру кожей, заострились, как это бывает у доживающих отпущенный им срок.

Он, прежде всего, представил людей, с которыми явился на переговоры. Это оказались послы хана, мурза Мустафа Куликан и Магмет-чилибей, и посол калги [40]Аллаш Батырь.

Князь Григорий, услышав имя Мустафы Куликана, представлявшего при хане интересы Польши, насторожился. Появление того здесь не было случайным. Всё подсказывало, что татары настроены агрессивно. Видимо, посылая из своего окружения разных людей, Джанибек решил так контролировать переговоры.

Он, Джанибек Гирей, о котором в прошлом не так уж лестно отзывался Сулеш-бик, оказался не только коварным и жестоким воином, но и хитрым правителем. А Сулеш-бик, похоже, смирился, принял его как хана и служил ему так же, как и Казы Гирею.

Первым делом Ромодановский приказал объявить грамоту государя.

Царскую грамоту зачитывал Евдокимов. Зачитав, он закончил её на мажорной ноте лицемерной фразой: «И государь и великий князь Михаил Фёдорович любит брата своего, хана Джанибек Гирея! И хочет быть с ним в мире и любви вовеки!»

Ахмет-паша выслушал, что перевёл ему афыз[41].

– Грамота – это хорошо! Хм! – поджав губы, усмехнулся он. – И хан Джанибек Гирей как себя любит, так же любит и брата своего, царя Михаила Фёдоровича…

Сказано это было с иронией. Ему, прожжённому царедворцу, были известны и любовь и дружба государей. Но он не стал ничего говорить больше, повёл рукой, мол, и этого хватит.

И Ромодановский, поняв его, велел теперь казначею объявлять подарки. Он спешил. Переговоры надо было закончить как можно быстрее.

Казначей зачитал дары хану и его ближним, подвёл итог: «Итого шубами, соболями, украшениями и золотыми на четыре тысячи рублей!»

Когда афыз перевёл это Сулеш-бику, тот нахмурил брови. На его лицо набежала тень раздумий. Затем он отрицательно покачал головой.

– Шесть тысяч! Не меньше! – холодно заявил он. – Так хан велел!

– Откуда взять такие деньги-то?! – непроизвольно вырвалось у Волконского. – Казна Смутой опустела! Подумай сам-то, Ахмет!

Сулеш-бик дружелюбно улыбнулся ему.