Преодоление

Гортань сразу спеклась, пересохла. Сергеев метнулся к товарищу, потом к пакету НАЗа, где хранились емкости с водой, рванул нервной, дрожащей рукой застежку молнии, и в ту же минуту все смешалось. Раскаленное небо словно рухнуло, придавив их многотонной тяжестью, шквал сухого, горячего ветра крохотными, стремительными буравчиками смерчей пронесся над барханом, поднялась буря. Мертвые, недвижные прежде волны песка одновременно всколыхнулись, пришли в движение, поползли, девятым валом поднялись в воздух, солнце, горизонт, все исчезло, наступил абсолютный мрак. Стальными иглами, сдирая кожу, песок хлестнул в лицо, сбил с ног. Саня попытался подняться, но в грудь ударило, миллиарды песчинок пулеметной очередью прошили одежду, залепили рот, глаза, уши; ослепленный, оглушенный, расстрелянный, он упал лицом вниз, ощущая, как страшная, неведомая сила вдавливает, расплющивает, размазывает его бренное тело по поверхности планеты, и планета эта огромна, а он, отчаянный небожитель, ничтожно мал и беспомощен в своей незащищенности. Потом в угасающем сознании вспыхнуло красное солнце и, теряя чувство реальности, Саня понял наконец и смысл дрожащего, запредельного колебания и мнимого страха, что прорывался в сердце из самого нутра пустыни.

Глава вторая

РАСПЛАТА

Песчаная буря – самум, внезапно налетев, так же внезапно стихла.

Отплевываясь, откашливаясь, чувствуя, как мешает шершавый, деревянный язык, а во рту дерет, точно наждаком, Саня поднялся на четвереньки, затем встал на колени и, протерев глаза, осмотрелся. Слепящие искорки плясали тут и там, даль казалась нагой и безрадостной: все та же зыбь на дюнах от ветра, вокруг все то же закаленное в огне безмолвие. Тяжелый пакет из НАЗа с консервами и водой, наполовину засыпанный песком, валялся внизу, у подножия бархана; Дима, оседлав гидрокостюм, с отвращением сплевывал грязные, кровавые сгустки, видимо, поранил небо или гортань; Леша, скорчившись, по-прежнему лежал на боку и, выбросив вперед правую руку, цеплялся скрюченными пальцами за кустик верблюжьей колючки. Полотнища парашюта рядом с ним не было. Оно исчезло, испарилось, развеялось. Тупо уставясь на товарища, Сергеев попытался понять случившееся, оценить размеры постигшей их катастрофы, ее масштабы, но не смог.

– Пи-и-и-ть… – едва шевеля губами, прохрипел Леша, – Пи-и-ть…

И только тут, вместе с этим жутким хрипом, вместе с призывом о помощи, до Сани наконец дошло, что полотнище, их отличное, белое, прочное полотнище, из которого они собирались построить шатер или тент-укрытие, их самое лучшее, самое прекрасное в мире полотнище поглотил самум. Его бросило в жар, захлестнуло волной отчаяния. Неосознанно, скорее повинуясь привычке оказывать помощь терпящим бедствие, чем подчиняясь голосу рассудка, он встал и, волоча по песку отяжелевшие ноги, спустился с бархана. Механически, ни о чем не думая, откопал ранец с водой, спотыкаясь и падая, потащил наверх.

Отчаяние прошло.

Он шел, как бездушный робот, потому что шел, не ощущая ни боли, ни радости, ни печали, абсолютно ничего; сердце в нем высохло, все желания сгорели. Он больше не хотел пить, знал только, что должен, обязан напоить друга. И в мозгу, но словно не в его, а в чужом, инородном, с которым Сергеев был связан каким-то непонятным образом, в этом расплавленном мозгу, в такт шагам глухо, надрывно звучали одни и те же слова из стихотворения Сесара Вальехо, когда-то давным-давно прочитанного и, казалось, навечно забытого: «Дайте же мне, – я простым языком говорю, – дайте, прошу: попить и поесть, отдохнуть и прожить свою жизнь, я скоро умру… Дайте же мне, – я простым языком говорю…»

– Ле… ш… а, – он упал на колени рядом с безжизненным телом, но говорить не мог, непослушными руками расстегнув ранец, отвинтил пробку на фляге, нарушая строжайший режим экономии – первую заповедь идущих через пустыню, – щедро, раз, другой, третий, плеснул водой в исцарапанное, иссеченное самумом лицо, с бесстрастной окаменелостью глядя, как бесцветные струйки, стекая на песок, сразу высыхают и испаряются, не успевая пропитать почву.