Прерванная жизнь

У Вэлери были роскошные волосы, но она заплетала их в косу, а потом заматывала косу в улитку. Улитка эта никогда не расплеталась и даже не сдвигалась с места. Изредка ее все же удавалось уговорить хотя бы размотать улитку и показать нам косу, которая доходила до талии. Только у Лизы получалось ее уговорить. Когда мы умоляли Вэлери показать нам косу, она была непреклонна.

Вэлери вообще была строгой и несговорчивой, а еще она была единственной медсестрой, которой мы доверяли. А доверяли мы ей потому, что она нас не боялась. И врачей тоже не боялась. Говорила она мало, за это мы тоже ее любили.

Дело в том, что нам негде было спрятаться от бесконечной болтовни. Каждая из нас ежедневно встречалась как минимум с тремя врачами: с заведующей отделением, с интерном и с психотерапевтом. Бóльшую часть времени нам приходилось слушать самих себя, но и они не молчали.

У них был свой язык, они постоянно бросались такими словами, как «регрессия», «закатывать истерику», «враждебность», «абстиненция», «нездоровое влечение». Последнее можно было применить к чему угодно, и любое наше занятие тут же начинало выглядеть подозрительно: нездоровое влечение к пище, нездоровое влечение к вербальному общению, нездоровое влечение к письму. Во внешнем мире люди просто ели, разговаривали и писали, но для нас все это было непозволительной роскошью.

Вэлери была отдушиной от всего этого. Из всего этого лексикона она пользовалась только одним выражением, «закатывать истерику», причем пользовалась им верно. Если она говорила: «Перестань закатывать истерику», это значило: «Хватит лезть в бутылку, ты меня достала». Она могла сказать: «Брось выпендриваться» или «Ну ты и зануда». Как и мы, она говорила то, что думала.

Все врачи были мужчинами, а помогали им женщины – медсестры и санитарки. Но было два исключения: медбрат Джерри и доктор Уик. Джерри был худым и беспокойным. А еще он был шутником. Время от времени пациентам с особыми привилегиями разрешали съездить куда-нибудь на такси. И когда такой пациент просил: «Джерри, вызови мне такси», Джерри бухался на колени, воздевал руки к небу и кричал: «Такси!» Мы обожали эту шутку.

С доктором Уик все было совсем иначе. Она была заведующей нашего отделения, хотя из нее получилась бы отличная смотрительница в школе-интернате. Она была родом из Родезии и выглядела как призрак лошади. В звуке ее голоса тоже было что-то лошадиное. Голос у нее был низкий, многие звуки она проглатывала, а колониальный акцент только усиливал сходство с лошадиным ржанием.

Доктор Уик была настолько далека от современной американской культуры, что даже странно, как она умудрилась стать заведующей отделения для девушек-подростков. Любые разговоры о сексе вызывали у нее шок. Одного слова «трахаться» было достаточно, чтобы ее бледное лошадиное лицо залилось краской, так что, когда мы были поблизости, краска вообще не сходила с ее лица.

Вот так выглядел обычный разговор с доктором Уик:

– Доброе утро. У тебя диагностировано нездоровое влечение к беспорядочным связям. Ты хочешь поговорить об этом?

– Нет.

Это был плохой ответ, но остальные варианты были еще хуже.

– Возьмем, например, твою привязанность к преподавателю английского. – Доктор Уик вечно пользуется такими словами как «привязанность».

– Чё?

– Ты хочешь поговорить об этом?

– Э-э-э, ну ладно. Он свозил меня в Нью-Йорк. – Кстати, именно во время той поездки я поняла, что интересна ему. Он специально для меня взял в дорогу отличной вегетарианский еды. – Но это было не тогда.

– Что было не тогда?

– Трахаться мы начали не тогда. (Заливается краской.)

– Продолжай.

– Мы пошли в музей Фрика. Я никогда там раньше не была. Понимаете, там потрясающий Вермеер… Особенно та картина, где девочка занимается музыкой… Я стояла перед ней как вкопанная, я…

– Ну и когда вы?.. То есть когда это началось?

Неужели она не хочет послушать про Вермеера? Мне ж именно Вермеер в душу запал.

– Что началось?

– Эээ… эта связь. Каким образом она между вами установилась?

– А, это было потом, уже дома. – Я наконец-то поняла, что она хочет услышать. – Я была у него в гостях на поэтическом вечере. Когда все ушли и мы остались вдвоем на диване. Он спросил: «Хочешь потрахаться?» (Заливается краской.)

– Прямо так и сказал?

– Ага.

На самом деле ничего он не говорил, просто поцеловал меня. И в Нью-Йорке тоже целовал. Но зачем ее разочаровывать?

Это у нас называлось психотерапией.

К счастью, подопечных у нее было много, так что терапия занимала от силы пять минут в день. Но после нее подходила очередь резидента.

Между доктором Уик и резидентом у нас была передышка в две-три минуты. За это время можно было придумать, чего нового сказать или сформулировать жалобу. Резиденты отвечали за привилегии, курс лечения, список телефонных номеров, по которым можно звонить, – в общем, на них лежали все будничные заботы, недостойные внимания доктора Уик.