Пресс-папье

Читали вы его книгу или не читали, является ли она совершенным творением искусства и воображения или претенциозной оппортунистической дребеденью, принадлежит ли он к левому крылу или к правому, что бы ни представляла собой наша государственная политика «нормализации» отношений с Ираном и каким бы ни было наше отношение к литературе, религии, политике и расам, неизменной остается простая правда: мистер Рушди стал заложником в собственной стране. Тюремная камера, в которой он обитает, так же реальна и страшна, как те, в которых сидят Терри Уэйт и Джеки Манн,[201] даже, быть может, более реальна и более страшна, потому что его заключение выглядит пожизненным и никаким переговорам не подлежащим. А между тем, согласно законам и обычаям, которые позволяют нам гордиться нашей страной, он настолько же неповинен ни в каком преступлении, насколько и безупречнейший из ее граждан.

И однако же в этом году был убит его японский переводчик, а итальянского забили до смерти люди, пытавшиеся получить от него адрес мистера Рушди. Настанет день, когда кто-то поскупится на расходы, которых требует охраняющее его полицейское подразделение, когда «делу Рушди» будет отводиться в газетных разделах «Новости вкратце» от силы две строчки, когда мы забудем об ужасной простоте этого «дела».

Возможно, говорить во весь голос о Рушди на международной арене, пока не будут наконец освобождены ливанские заложники, неблагоразумно. А возможно и иное: мы вправе напомнить миру о бесчувственности мулл, о поругании ими нашей религии, религии свободы слова и терпимости.

На сегодня никакой годовщины фетвы не пришлось, это просто еще один день, который мистер Рушди проведет в заключении и страхе, и потому требующий нашего внимания в такой же мере, в какой и любой другой.

«Analogizer™», если бы он существовал, позволил бы этому человеку греться на солнышке хотя бы день или два в году.

Подпись на все времена

Возьмем хоть те же книги. Вот, например, я, не обращая никакого внимания на протестующие вопли населения нашей страны, только что состряпал роман. Разумеется, я более чем понимаю, что воспользоваться местом, отведенным мне этой газетой, как своего рода трибуной, позволяющей навязать вам мое устрашающее словоизлияние, означало бы повести себя до безобразия вульгарно, и потому разрешите со всей доступной мне откровенностью и отвагой заявить, что книга моя есть жуткий вздор, муть кромешная, как выразился бы Мастер, – вам даже и не примечталось бы поразмыслить над идеей обдумать попытку насмешить себя мыслью о том, чтобы попасть в положение человека, хотя бы случайно задавшегося вопросом о наитуманнейшей возможности заподозрить в самом себе крупицу частицы признака йоты остатка способности потратить фракцию малейшей части вашего состояния на приобретение этого непередаваемого свиного пойла.

Однако ощущения, кои испытывает человек опубликовавшийся, замечательны. Появление на вашем кухонном столе сигнального экземпляра книги, да еще и в суперобложке, волнует вас невообразимо. «Господи, – думаете вы. – Вот она. Самая что ни на есть настоящая. И ISBN у нее имеется, и отметка об авторском праве, и номер по каталогу Библиотеки Конгресса, – ну все».

Вы прислоняете ее к чему-то стоящему на каминной полке и отходите в сторонку, дабы оценить полученный эффект, его общий, так сказать, план; вы ставите ее на книжную полку – между «Улиссом» и «Войной в Зазеркалье»; вы взглядываете на нее искоса, из-под полуопущенных век; вы нюхаете ее, облизываете, тычете в нее пальцем, поглаживаете ее, постукиваете по ней; вы предлагаете ей стаканчик хереса и крекер на закуску; катаете ее на машине; пытаетесь уравновесить на своей макушке, суете под мышку и запихиваете в карман, – короче говоря, вы делаете с ней все, однако ни единого ее слова прочесть не решаетесь.