Преступление и совесть

— Толя, — снова услышала Настя голос матери, — помни, ты студент университета Святого Владимира. Думай о своем здоровье, не забывай, что с нервами у тебя плохо…

— Мама, о чем ты говоришь, — запальчиво ответил брат, — евреи убили Столыпина… Это, мама, сделано теми же руками, которые замучили Андрея Ющинского…

Убийство Столыпина внесло смятение и страх в квартиру зубного врача Иосифа Ратнера. Нюму снова избили в гимназии. Он вернулся домой с кровоподтеками на лице.

— Ну и начался год! За первые пять дней занятий спокойной минуты не было, — сокрушалась мать.

Тревожными глазами смотрел отец на сына. Может, он скажет, кто этот Богров? Вчера Иосиф Ратнер принял члена судебной палаты, но тот не соизволил ответить ни на один вопрос зубного врача. Говорят, Богров из евреев, и если это действительно так, черносотенцам это весьма на руку. Через несколько дней член судебной палаты снова придет на прием, и тогда уже Ратнер так или иначе добьется у него ответа: как стало возможным, что в гимназиях распоясались хулиганы? Неужели нельзя осадить их, дать им по рукам? Каждый раз, как только в городе начинаются волнения, Нюма приходит из гимназии с синяками. Хорошо еще, что с Яшей в университете ничего не случилось, там пока сравнительно спокойно.

Тем временем пришел и Яков. Он очень волновался, когда рассказывал, что творилось сегодня в аудиториях. Лекций не было. Студенты-«союзники» окружили профессора Шабанова и не давали ему прохода. «Вы, господин профессор, читаете лекции о римском праве, — заявили они, — а что же вы скажете нам по поводу того, что евреи-террористы убивают лучших русских людей и как, по вашему мнению, с них спросить за такие дела?»

— И что же он ответил? — перебил сына отец.

— Постой, постой, — остановила его жена, — пусть Яшенька расскажет все как следует, не мешай ему.

И сын рассказал: профессор хотел уйти из аудитории, а «союзники» преградили ему путь, требуя основательного ответа. А Шабанов — человек горячий, с самолюбием, знает себе цену и не даст сесть на голову. Растолкав теснивших его, он закричал: «Это насилие! Моргунов, Ратнер, вызовите полицию!» — «Ах, полицию… — рассвирепели молодчики, — очень хорошо! Полиция наша, это ведь русская полиция, а не ратнеровская». Профессору удалось разорвать кольцо обступивших его студентов и благополучно покинуть аудиторию.

Яков замолчал, потом тихо добавил:

— А теперь собираются на Софиевской площади. И я туда пойду…

Мать схватила сына за руку и заплакала:

— Клянусь жизнью, ты не пойдешь, не пущу!.. Хватит с меня одного покалеченного сына!

— Ничего я не покалеченный, — возразил гимназист. — Вот посмотри, уже почти и следа не осталось. Пусть Яков идет, нечего им прощать!

— Иосиф, что ты стоишь и молчишь? — бросилась она к мужу. — Мы детей наших потеряем…

Зубной врач находился в полном смятении, он стоял у окна, глядя вслед старшему сыну, который твердо и уверенно шагал в сторону Софиевской площади.

А там разгорались страсти. Какие-то стриженные под скобку люди в поддевках несли хоругви и образа Спасителя. У других на древках развевались национальные флаги.

Анатолий Шишов торжественно и бережно нес большой портрет царя, с рамы свисали ленты с надписью древнерусскими буквами: «Боже, царя храни!»

Со всех пяти рукавов-улиц бесконечными потоками на площадь стекались толпы людей. Звучали песни, слышались слова молитвы. Отдельные прохожие, видя надвигающуюся толпу, в страхе разбегались.

День выдался пасмурный, он словно с неодобрением взирал на людей, топтавшихся на месте, не решивших еще, на кого напасть, на кого обрушить свои кулаки.

На какое-то возвышение поднялся Голубев и принялся что-то говорить, невнятно, путано, но страстный его голос зажигал людей, масса всколыхнулась, и раздалось тысячеголосое «Боже, царя храни!». Темные, забитые люди с хоругвями и иконами в руках выпячивали портреты царя и надсадно надрывали глотки. А растрепанный, светловолосый маньяк — студент Голубев — непрерывно оглашал воздух будоражащими возгласами и призывами.

У врат собора царила неестественная тишина. Люди стояли на коленях. Достаточно было одной искорки, чтобы тишину разорвал оглушительный взрыв.

На место Голубева ступил священник Синкевич. Он начал свою проповедь, изрекая дикие человеконенавистнические лозунги, ошарашивая ими неподвижно стоящих людей.

Вдруг над оцепеневшей толпой словно выросла фигура Костенко:

— Православный люд! Я рабочий, слесарь, простой человек, как все те, которых пригнали сюда. Выслушайте меня: эти студенты в синих околышах — злодеи, призывающие вас терзать и убивать невинных людей. Не поддавайтесь на их призывы! Они могут привести к бессмысленному кровопролитию. Все, кто верит в бога, в Христа, не должны забывать, что Христос был милосерден и никогда не допускал кровопролития…

— Я не знаю этого оратора, — тихо сказал Яков Ратнер стоявшему рядом товарищу, — но с удовольствием пожал бы ему руку. Такая смелость и решимость рабочего просто поражают.