Преступление и совесть

— Это уже совсем другой разговор! — обрадовался Кулябко. — Видишь ли, нами получены агентурные сведения, что готовится покушение на царя-батюшку…

Богров громко рассмеялся:

— Об этом вы от меня слышали, а у вас уже — «получены агентурные сведения»…

— Да, да, Митя, от тебя слышал. Именно ты и сказал, — пробормотал жандарм.

— Так и говорите, а то «агентурные сведения»!

Кулябко мигнул часовому у дверей, и тот сразу принес два табурета. На один уселся подполковник, а на другой он предложил сесть Богрову.

Богров махнул рукой и, уже сидя, спросил:

— Вы принесли для меня добрую весть?

— Принес, — холодно ответил жандарм.

— Наконец-то! — На лице арестанта мелькнула улыбка.

— Сиди. Пока могу передать только привет, а когда поведаешь о том, что мне надобно, тогда…

— Бросьте меня шантажировать, Кулябко, давайте в открытую: сдох Столыпин или нет?

Жандарм посмотрел в сторону закрытой двери:

— Ш-ш… тише!

— Ну так можете убираться отсюда. Я ничего вам не скажу… — Богров был вне себя.

— Не шуми, Митя!.. — Жандарм проверил, плотно ли закрыта дверь. — Говори тише. Слышишь?

— Убирайтесь немедленно! — решительно заявил Богров.

— Не валяй дурака, Дмитрий Григорьевич! Ты прежде успокойся, давай закусим… — жандарм взял бутерброд. — А икорка-то объедение! — жуя, говорил он.

Голодная слюна обжигала Богрову рот. Он плотно сомкнул губы и отвернулся.

— Ешь, пока глаза открыты, и успокойся. Исходатайствуем тебе у царя помилование, будь только благоразумен! — уговаривал Богрова жандарм. — Государь помилует своего спасителя! А то, что ты Столыпина… Так он уже не воскреснет…

— Значит, Столыпин… — Лицо Богрова вновь расплылось в улыбке. — Его превосходительство преставился.

Отвернувшись в сторону, Богров незаметно перекрестился.

— Ты, Митя, никак перекрестился? Разве ты православный?

— Эх ты… — вздохнул Богров. — Разве тебе дано меня понять, черствая твоя душа?

— Ну ладно, ладно, закуси теперь! Голоден ведь! Вино крепкое, отпей глоток!

Богров отстранил поднесенный ему стакан.

— Бери, бери, не стыдись. Для тебя все это… Сам царь осведомлен. Ей-богу, Дмитрий Григорьевич, лично он и послал меня.

Арестант сверлил подполковника взглядом.

— Как бог свят! — Кулябко перекрестился и принялся за еду. Поев, он встал, стряхнул крошки с мундира, вынул из кармана зубочистку и сказал, ковыряя в зубах: — Теперь, Митя, можешь говорить.

— Что говорить-то? Нет же его в Киеве, царя-батюшки.

— А ты как знаешь?

— Да уж знаю.

— Он вернется…

— В дороге с ним станется.

— Упаси бог! Что ты мелешь… — не на шутку встревожился Кулябко. Кулаки его сжались.

— А может, уже и стряслось… — насмешливо продолжал Богров.

— Замолчи, Митя. Можешь ведь спасти свою грешную душу и мою судьбу облегчить. Скажи только — кто?

— Не знаю.

— Брешешь!

— Господин Кулябко, аудиенция окончена… — поклонился Богров.

Жандарм схватил Богрова за лацкан пиджака и рванул к себе с такой силой, что лацкан остался у него в руке.

Богров пошатнулся, но сразу выпрямился.

— Вон отсюда, господин жандарм!

Кулябко грубо выругался и, увидя в руке оторванный лацкан, швырнул его в лицо Богрову.

— Висеть тебе, как собаке! — в бешенстве прошипел он и вышел, хлопнув дверью.

Страх и паника

Убийство Столыпина вызвало в Киеве необычайное волнение. Всюду кипело и бурлило, как в котле. Молодчики из «Двуглавого орла» решили, что пробил час для сведения счетов с ярыми противниками «Союза русского народа». Полиция и жандармерия из кожи вон лезли: вылавливали людей на улицах, производили обыски в домах, рыскали в поисках сообщников Богрова. Особенно свирепствовал Кулябко, чувствуя отчасти свою вину и ответственность за убийство премьер-министра. Жандарм неистовствовал, отдавая бесконечные распоряжения. Подвластные ему люди сбились с ног, стараясь угодить разъяренному шефу.

На завод Гретер-Криванека Кулябко нагрянул с обыском в сопровождении группы жандармов и полицейских.

Молодой рабочий завода Никифор Пилипенко решил, что пришло время действовать. Однажды утром он явился к жандармскому подполковнику и выложил ему все, что знал о Петре Костенко. И в довершение заявил, что он, мол, водится с какой-то курсисткой, прибывшей недавно из Петербурга.

В ту же ночь в доме Костенко был произведен обыск. Ничего предосудительного при обыске не обнаружили, так и пришлось жандармам уйти ни с чем.

Костенко понимал, что в эти тревожные дни он не должен встречаться с Анастасией. Да и она сама никуда не выходила из дома, все сидела у окна, прислушиваясь к беспокойному дыханию улицы.

Брат в эти дни был как-то особенно бодр и оживлен. Настя чувствовала, что готовится нечто страшное, омерзительное, поэтому вела себя осторожно, стараясь не встречаться и не вступать с ним ни в какие пререкания. За закрытой дверью она улавливала знакомый голос Голубева и напутствующие слова матери, которая просила сына не лезть на рожон.

— Тебя, Толя, хорошо знают в городе, — увещевала она сына, — будь осторожен, береги честь отца!..

Нашла с кем говорить об отцовской чести! Да ведь ее сын только и мечтал найти применение силе своих непомерно длинных грязных рук…