Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

Через неделю Амаро получил назначение в Лейрию. Но он не мог забыть то утро в доме у графини де Рибамар: министра в модных коротких брюках, который, уютно расположившись в кресле, дает слово, что ходатайство будет удовлетворено; светлый, тихий сад за окном; белокурого юношу, говорящего «yes». В ушах его все еще звучала безутешная ария из «Риголетто»; его преследовало воспоминание о белых руках Терезы, просвечивающих сквозь черные газовые рукава. Он невольно воображал, как эти руки обвиваются вокруг стройной шеи англичанина, — и в эти минуты ненавидел и его, и варварский язык, на котором он говорил, и страну еретиков, откуда он явился; и голова у Амаро шла кругом при мысли, что когда-нибудь он сможет исповедать эту чудную женщину в интимном полумраке исповедальни и чувствовать прикосновение ее платья к своей люстриновой сутане…

И вот в одно прекрасное утро, вырвавшись из теткиных объятий, Амаро отправился в Санта-Аполонию^{22} в сопровождении слуги-испанца, несшего его баул. День только занимался. В спящем городе гасли фонари. Лишь изредка, гремя по мостовой, проезжала телега; безлюдные улицы казались необычайно длинными; потом начали появляться, верхом на ослах, первые крестьяне из окрестных деревень; их ноги в забрызганных грязью сапогах болтались у самой земли. То там, то здесь слышались пронзительные голоса мальчишек-газетчиков, и театральные служители, с горшочком клея, торопливо обходили улицы, расклеивая по углам афиши.

Когда он подъезжал к Санта-Аполонии, солнечные лучи окрасили небо над горами Оутра-Банда в розоватый апельсиновый цвет; неподвижная река простиралась под ним, вся исчерченная стальной сеткой ряби, и белый парус скользил над нею медленно и беззвучно.

IV

На следующий день в городе только и было разговоров что о новом настоятеле собора; все уже знали, что он привез с собой окованный жестью баул, что он худ и высок ростом и зовет каноника Диаса «дорогим учителем».

Приятельницы Сан-Жоанейры из числа самых близких — дона Мария де Асунсан, сестры Гансозо — в то же утро явились к ней, чтобы «увидеть все своими глазами».

Было девять часов; Амаро уже ушел с каноником. Сан-Жоанейра, сияющая, преисполненная сознания своей значительности, встречала гостей на верхней площадке лестницы. Она даже не успела спустить засученные рукава: ее оторвали от утренней уборки. С великим воодушевлением она описала прибытие молодого священника, похвалила его приятные манеры, пересказала его речи…

— Пойдемте вниз, я хочу, чтобы вы сами посмотрели.

Она показала комнату падре Амаро, окованный жестью баул, полку, на которой он расставил книги.

— Очень хорошо; все устроено очень хорошо, — приговаривали старухи, медленно, почтительно обходя комнату, точно были не в пансионе, а в церкви.

— Плащ дорогой! — заметила дона Жоакина Гансозо, щупая широкие отвороты плаща, висевшего на вешалке. — Да, такой плащ стоит немалых денег!

— Белье у него тоже тонкое, хорошее! — отметила Сан-Жоанейра, приподнимая крышку баула.

Старухи сгрудились над баулом, восхищаясь бельем падре Амаро.

— А мне нравится, что он молодой, — благолепно вздохнула дона Мария де Асунсан.

— Мне тоже, — веско поддержала дона Жоакина Гансозо. — А то куда это годится: приходишь исповедоваться и видишь коричневую от табака соплю, — вспомните Рапозо! Фу, гадость! А этот мужлан Жозе Мигейс! Нет, при молодом священнике и умирать веселей.

Сан-Жоанейра между тем демонстрировала прочие диковины, которыми владел ее новый жилец: распятие, завернутое в старую газету, альбом с фотографиями, в котором на первом листе красовался портрет папы римского, раздающего благословение верующим. Старухи млели от восторга.

— Чего еще желать! — твердили они. — Чего еще желать!

Перед уходом они истово расцеловались с Сан-Жоанейрой и поздравили ее с таким почетным постояльцем: ведь, дав приют соборному настоятелю, она стала важным лицом в городе, чем-то вроде причетницы собора.

— Приходите вечером! — крикнула она с верхней ступеньки лестницы, провожая посетительниц.

— Придем! — откликнулась дона Мария де Асунсан, уже открывая дверь на улицу и плотнее запахивая на Груди кружевную мантилью. — Придем!.. Надо хорошенько его рассмотреть!

В полдень явился Либаниньо, самый неутомимый ханжа во всей Лейрии; еще на лестнице он закричал тонким фальцетом:

— Можно к тебе, Сан-Жоанейра?

— Входи, Либаниньо, входи! — отвечала Сан-Жоанейра, сидевшая с шитьем у окна.

— Что, новый соборный уже здесь, а? — любопытствовал Либаниньо, просовывая в дверь столовой свое пухлое желтое лицо, увенчанное лысиной; затем мелким шажком, виляя бедрами, засеменил к окну.

— Ну, каков он из себя? Хорош? Обходителен?

Сан-Жоанейра снова принялась расхваливать падре Амаро: его молодость, благостный вид, белые зубы…