Преступление в Орсивале

«Опыт обещал быть тем более доказательным, что аконитин принадлежит к тем алкалоидам, которые упорно не поддаются обнаружению при обычном анализе. Вам знаком мой метод? Исследуемое вещество, растворенное в двух частях спирта, я довожу до высокой температуры, потом осторожно переливаю жидкость в плоский сосуд, на дне которого находится бумага, пропитанная моими реактивами. Если бумага не меняет цвета, значит, яда нет. Если цвет изменился, значит, имеется яд.

В нашем случае моя бумага светло-желтого цвета должна была покрыться, если мы не ошиблись, коричневыми пятнами или даже полностью окраситься в коричневый цвет.

Прежде всего я объяснил суть опыта судебному следователю и экспертам, которых прислали, чтобы они мне ассистировали. Ах, друг мой, какой успех! Как только я начал капать спиртовой раствор, бумага окрасилась в изумительный темно-коричневый цвет. Это доказывает, что ваш рассказ был абсолютно точен.

Вещество, которое я исследовал, оказалось буквально насыщено аконитином. Даже у себя в лаборатории, ставя на досуге опыты, я ни разу еще не получал столь очевидных результатов.

Предвижу, что на суде будут делаться попытки оспорить доказательность моих опытов, у меня есть средства для контроля и проверочной экспертизы полученных результатов, так что я сумею переубедить любого химика, который вздумает мне возражать.

Полагаю, любезный друг, что вы разделяете мое чувство законной гордости…»

Тут терпение папаши Планта истощилось.

– Неслыханно! – в ярости воскликнул он. – Клянусь вам, это ни в какие ворота не лезет! Подумать только, ведь яд, который доктор обнаружил в останках Соврези, похищен из его же лаборатории! Впрочем, о чем я говорю: эти останки для него не более чем исследуемое вещество… И вот он уже воображает себя в суде разглагольствующим о достоинствах своей чувствительной бумаги!

– И ведь он совершенно прав, предполагая, что ему будут возражать.

– Да, а пока он с полным хладнокровием занимается исследованиями, опытами, анализами, поглощен своей омерзительной стряпней: кипятит, фильтрует, готовит аргументы для спора…

Лекок совершенно не разделял негодования мирового судьи. Пожалуй, ему даже пришлась по вкусу перспектива ожесточенных споров. Он заранее наслаждался яростной научной борьбой, напоминающей знаменитый диспут между Орфила́ и Распайлем[18], между провинциальными и парижскими химиками.

– Разумеется, – заметил он, – если этот грязный негодяй Треморель выдержит характер и будет отрицать отравление Соврези – а это в его интересах, – нам предстоит присутствовать на великолепном процессе.

Это короткое слово «процесс» внезапно положило конец долгим колебаниям папаши Планта.

– Ни в коем случае, – вскричал он, – ни в коем случае нельзя допустить такого процесса!

Лекока, казалось, смутила эта неожиданная пылкость столь спокойного, уравновешенного, сдержанного судьи. «Эге, – подумал он, – тут-то я все и узнаю». Вслух он произнес:

– Но как же без процесса?

Папаша Планта стал бледнее своей сорочки, его била нервная дрожь, внезапно охрипший голос прерывался.

– Я готов отдать все свое состояние, – проговорил он, – лишь бы избежать публичного судебного разбирательства. Да, все состояние и жизнь в придачу, хотя она никому не нужна. Но как избавить от суда этого мерзавца Тремореля? Какую уловку изобрести? Только вы, господин Лекок, вы один способны удержать меня на краю ужасной бездны, дать мне совет, протянуть руку помощи. Если есть хоть какое-то средство, вы найдете его, вы меня спасете…

– Но, сударь… – начал было сыщик.