Преступница

В общежитие Валя вернулась поздно, часов в девять. Под пальто притаился мягкий комочек. Всей кожей она чувствовала его, как будто сверток был лисенком, готовым выпустить когти. Скользнув в пустынную душевую, она стянула старую кофту и, осторожно пропихнув голову, расправила на себе джемперок. В грязноватом зеркальном осколке отразились темные розы, и, словно глядя на себя чужими глазами, Валя думала о том, что сегодня же подойдет к Наташке и попросит познакомить...

Комнатная дверь была заперта. Она подергала ручку, но створка не поддавалась. Царапая ногтями, словно сама стала когтистым лисенком, Валя стояла под дверью и боялась заплакать. Если бы они увидели ее в этом, непременно открыли бы дверь. За створками было тихо. Детская мысль - пожаловаться - плакала в Валином сердце, но она понимала: жаловаться - позор. Отступив от непреклонной двери, Валя побродила по коридору, не решаясь ни к кому постучать. Она зашла в душевую и примерилась: в угол на пальто. Холодная сырость замкнутого пространства показалась страшнее бездомности. Валя спустилась по лестнице, но, дойдя до уличной двери, неожиданно свернула и вошла в служебную каморку. Спросив разрешения, она набрала номер и, услышав голос, заплакала. Глотая слезы, Валя рассказывала, что ночевать негде, дверь в комнату заперта, как ни стучи - девочки не пустят, но голос по ту сторону трубки прервал, не дослушав: "Садись на двадцать второй, остановка ДК связи, помнишь? Через полчаса - на остановке. Поняла?"

3

Тихим, потерянным голосом Валя рассказывала: о хохоте за спиной, о замкнутой двери, о холодной душевой, в которой она, изгнанная из комнаты, не решилась провести ночь. "Вот это... Сегодня... Ты покупала для них?" Открытое горло залилось розовым, и Валя кивнула: "Да".

Маша переживала странное чувство. Оно всходило на дрожжах возмущения, но лопалось мелкими пузырьками: кто-то другой, теперь уже не она, страдал жестоко и несправедливо. "Значит, так, - встав на сторону защиты, она заговорила решительно. - Выход один - не обращать внимания. Им самим надоест - отстанут рано или поздно". - "Но я..." - Валя никак не решалась. "Черт с ним, с их чайником. - Маша не слышала. - Я поищу, где-то есть, возьмешь у меня кипятильник". - "Я... - Валя шевельнулась. - Дело не в чае. Я мешаю им по-другому..."

Валин рассказ был непостижимым. Она говорила обиняками, но Маша понимала. Поеживаясь, как от холода, она пыталась представить себе жалкие любовные пары, но что-то нарушалось в ее воображении, как будто, внимая окольным словам, оно двигалось в другую сторону, которой в путаном рассказе не было и не могло быть. Не слушаясь слов, оно рисовало другую картину, заполненную голыми телами. Замершие, они наползали друг на друга - Маша видела вывернутые руки и ноги. Словно сама бродила среди тел, она глядела в мертвые глаза, повернутые к небесам.

"Так, - она приняла решение. - Сегодня переночуешь у меня. Завтра поговорим на свежую голову и решим. Отнесись к этому как к технической задаче. Уверяю тебя, что-нибудь придумаем. Видали мы...- Она дернула плечом и поднялась. - Сиди, я сейчас".

Соображая на ходу, Маша отправилась в родительскую комнату. Родители отнеслись мирно. Конечно, в общежитии - не сахар, студенты - народ веселый, гуляют ночь напролет, дым коромыслом. Маша объяснила, завтра контрольная по математике, надо выспаться.

Двигаясь неслышно, чтобы не разбудить сестру, спавшую в своем уголке, Маша постелила на диванчике: "Ну, устраивайся", - и вышла. Оставшись одна, Валя стянула обновку, аккуратно, как привыкла, разложила на спинке стула и села на чистую постель. Она сидела, съежившись, и, вдыхая чужой комнатный запах, думала о том, что все несправедливо. Теперь, когда она была в безопасности, неприятная мысль зашевелилась в ее мозгу. Эта мысль началась с того, что она одна-одинешенька, Маша-Мария - девочка добрая, но мама далеко. Голос, поднявшийся внутри, говорил, что ничего не придумать, Маше-Марии хорошо рассуждать, живет в такой квартире, кого угодно может пустить переночевать, места хватит. Конечно, ее родители добрые, но в таких комнатах добрыми быть легко. Она думала о том, что похожа на бездомную собаку, которую приютили из милости, и в этом - ужасная несправедливость, потому что она, приехавшая учиться, ничем не хуже ленинградских. Валина обида вильнула в сторону, и неприятная мысль сложилась: прислушиваясь к дыханию спящей девочки, она - с отчаянной ясностью - подумала о том, что не евреи, приютившие ее из милости, а государство само должно позаботиться и обуздать всех, мешающих спокойно жить.