Преступница

Он застонал, и Маша перевела дыхание. "Мне плевать, - голос вернулся, - на всех ваших больных и их родственников. Мне плевать, как вы используете дур, которые пьянствуют с вами. Мне плевать на ваших крыс и пауков. Но если в этой стране все дают клятвы, что ж: слушай мою. Если еврей, лежащий в твоей реанимации, сдохнет, я вернусь и убью тебя, и ни один паук тебе не поможет. Клянусь своей грязной кровью. Ты веришь мне? Гляди сюда". С наслаждением, словно взрезая паучью жилу, Маша вывернула пустую ладонь и медленно повела лезвием - вдоль линии жизни.

По краю разреза ткань поднялась окровавленной губкой, и капли тронулись вниз, тяжело плюхаясь на пол. Бессмысленными глазами он глядел на них, словно прислушиваясь. Звук становился частым - пляшущим. Каким-то отрешенным движением он поднял полу белого халата и дернул. Ткань не поддалась. Протянув руку, он взял грязный скальпель и, примерившись, резанул по ткани. Оторвав узкую полосу, врач задрал Машину руку, и, набросив коротким жестом, затянул петлю. Жгут перетянул намертво. Кровавая губка, безобразившая ладонь, становилась розоватой. Молча, не отпуская ее руки, он тянул Машу за собой.

По темному коридору, мимо двери с надписью "Столовая", они двигались к процедурной. Выбрав нетронутый бикс, он раскрыл с металлическим хрустом и вынул кетгут и иглу. "Наркоза нет. Все - у старшей сестры. Туда нельзя". - Он говорил тихо и упрямо, словно теперь, после ее клятвы, они стали сообщниками. Поведя обескровленными пальцами, Маша кивнула. Положив ее руку, он примерился и ввел иглу. Почти не чувствуя боли, Маша следила за его пальцами, шившими через край. Крупные капли выступали у него на лбу. Зашив, он завязал узел и, склонившись к работе, перекусил кетгут зубами. Ладонь, перевязанная стерильным бинтом, согревалась постепенно. Снова, подняв ее руку, он тянул за собой. В обратный путь, мимо двери с надписью "Столовая", они шли к реанимации.

Человек, оставленный в беспамятстве, спал. Подведя к пустой кровати, врач подтолкнул, и Маша легла. Она лежала, съежившись, чувствуя холод, бегущий по ногам. "Тебе надо поспать. Там следы. Я схожу, уберу и вернусь". Сквозь тяжелый сон, в который она погрузилась, Маша слышала: он вернулся, и, подтянув стул, сел к изголовью Иудиного отца. Несколько раз, просыпаясь, она видела - он сидит, не шелохнувшись.

2

Машиным объяснениям Юлий поверил охотно. Версия о ладони, порезанной неприбранной ампулой, показалась правдоподобной. Они вышли из больницы, и, спустившись с крыльца, Маша поинтересовалась Виолеттиным прошлым. Насторожившись, Юлий ответил, что наверняка ничего не знает, но мачеха - из приезжих. Подумав, он назвал среднерусский городок. "Вот-вот", - Маша поджала губы, и Юлий засуетился. Торопясь, он заговорил о том, что отцу Виолетта предана, и вообще, семья получилась крепкой и здоровой. "Речь не об этом, - Маша сморщилась: это травоядное поняло ее по-своему, - я не из полиции нравов", - она произнесла надменно. "Не понимаю..." - Юлий поднял бровь.

"Мне кажется, - Маша заговорила мягче, подбирая слова, - все это - чистая выдумка. Возможно, врачи и пили, пригласили ее к столу, но дальше..." Тихим и ровным голосом Маша рассказала о мирной сцене, которую застала в ординаторской. Все, что случилось дальше, не касалось его семьи. "Но зачем?" - Юлий остановился. "Не знаю", - сворачивая разговор, Маша думала о своем. В этих мыслях приходила Валя, которую она, цепляясь за аналогию, хотела уличить во лжи.

"Вы пытаетесь убедить меня в том, что все приезжие лживы?" - Юлий совладал с растерянностью. "Бог с вами", - Маша отвечала надменно. "Для обличительных обобщений есть противоядие. Особенно хорошо им научились пользоваться евреи. Потому что сами - всегда приезжие, так сказать, в государственном смысле..." - Носком сапога он чертил на снегу знаки, похожие на иероглифы. "Отлично. Есть противоядие - советую им воспользоваться. Вы просили об услуге, я оказала. Надеюсь, ваш отец выздоровеет, и эту мысль - в государственном смысле - вы обсудите с ним".

Юлий почувствовал неловкость. В конце концов, сюда Маша приехала по его просьбе, а мнением, которое она высказала, можно было пренебречь. "Простите меня, - голос наполнился горячей благодарностью, - не знаю, что на меня нашло, наверное, волнение. Я очень волнуюсь за отца, а кроме того... - Он попытался объяснить, что радуется их встрече, но не решился. - Сейчас не время, но потом, может быть, позже... Вы позволите, я позвоню?" Чувствуя одну смертельную усталость, она кивнула.