Преторианец

Сквозь знойное марево над пыльной дорогой все виделось похожим на мираж. Облака пыли колебались в жарких волнах воздуха, пыль инеем покрывала деревья и униформу немецких солдат, как раз показавшихся за крутым поворотом. Гудели слепни, над высокой травой порхали бабочки. На пастбище, устремив взгляды в пространство, жевали жвачку коровы, рядом курили трубки и беседовали крестьяне в соломенных шляпах. Коровы не обращали внимания на танки, лязгавшие за полем по другую сторону дороги. Коровам ничто не грозило.

Деревню, лежавшую в нескольких сотнях ярдов дальше, оборонял батальон чернокожих солдат в яркой форме французских колониальных войск. Они вопили, подбадривая друг друга — одни размахивали винтовками, другие залегли за пулеметами. Один вдруг замахал и закричал с церковной башенки — заметил подходившие танки.

Затем головной танк резко развернулся и помчался прямо на деревню. Следом устремилась танковая колонна. Роммель, стоя в штабном автомобиле, державшемся наравне с головным танком, направлял атаку. По его команде танковое орудие изрыгнуло пламя, и миг спустя деревенская колокольня взорвалась, развалившись на куски.

По дороге к деревне скорым маршем подступали немецкие части. Когда с околицы застрочил пулемет, солдаты рассыпались и залегли в придорожных канавах. Деревню затянуло дымом, что-то загорелось: завязался бой…

Взлетела ракета, подала Голос сирена, и танки остановились: немцы уселись, закурили, утирая вспотевшие лбы. Мундиры у них промокли от пота.

Операторы принялись устанавливать прожектора и рефлекторы, подзывали то одного, то другого солдата, чтобы загримировать их для съемок крупного плана. Через поле к Роммелю подлетел еще один штабной автомобиль, и генерал вышел из машины, разминая ноги. К нему обратился человек в берете и бриджах для верховой езды, прожектора и рефлекторы направляли на генеральский автомобиль. Выслушав, Роммель кивнул и вернулся в машину, принял позу, опираясь рукой в кожаной перчатке на верхний край ветрового стекла, устремив решительный взор мимо накатывавшей камеры, видимо, в великое будущее, ожидающее его и весь германский народ. А точнее, на лениво любопытствующих коров.

Хэнк Харт при виде этой дивной сцены покачал головой и обернулся к Годвину:

— Все это выдумки доктора Геббельса. Тысячи солдат, танки, съемки… «Победа на Западе». Но Роммель здесь — как рыба в воде. Он не притворяется. Наслаждается, указывая солдатам, куда повернуться и какое сделать лицо.

Подвезли кофе. Для избранных гостей накрыли столы. Годвин с Хартом подошли и получили по полной тарелке. Немецкие журналисты и несколько французов собирались группками, смеясь и перешучиваясь по поводу оригинального спектакля.

— Как вам нравится мой босс? — спросил Харт.

— Парень что надо.

— Вот что верно, то верно! Похоже, у него весь день не будет свободной минутки. — Харт взглянул на часы. — Нам уже скоро надо двигаться. Вы еще что-нибудь хотите узнать до отъезда?

Годвин покачал головой. Ему уже не терпелось вернуться в мир, хоть немного похожий на настоящий.

— С меня хватит. Вчера я вытянул из бедняги чуть не всю историю жизни, от детских болезней и далее… он не пожалел на меня времени.

— Он не дурак, — сказал Харт. — Вот у меня тут для вас пакет снимков. Он просмотрел их утром, когда вы еще спали. Подписал для вас, сэр. Он с удовольствием провел с вами время, сэр. И еще — он передал Годвину небольшой конверт, — он просил передать вам вот это.

Годвин развернул листок и прочел, всего три слова:

Godwin
         Danke!
                 Rommel

— Он просил сказать вам, что будет ждать с вами встречи, когда все это кончится. Он думает, что будет очень приятно собраться вместе: вы, Макс Худ и Роммель. Сказал, можно будет поделиться военными байками. И рассмеялся.

— Передайте ему, я постараюсь, чтобы он получил все, что я напишу. Макс говорит, есть способы.

— Уверяю вас, ему будет очень интересно. Да, еще одно… он сказал, если бы об этом стали снимать кино в Голливуде, он знает, кто должен играть Роммеля: Хэмфри Богарт! Если подумать, недурная мысль.

— Он прав. Хороший выбор.

Когда Годвин в последний раз оглянулся на Роммеля, тележки с камерами катились вперед, орудия палили, черные солдаты разбегались из деревни, воздевая руки в знак капитуляции, сдаваясь перед лицом армии Роммеля. С места, где стоял Годвин, это напоминало театр абсурда.

Когда атакующие остановились и стали готовиться к повтору сцены, Роммель заметил Годвина, собравшегося уезжать. Голос на таком расстоянии не был слышен, но Роммель выразительно развел руками, показывая, что не в силах вырваться из киношного мира. Потом он сорвал с головы фуражку с высокой тульей и замахал ею, прощаясь.

Уинстон Черчилль сидел тихо, как большая лягушка, неторопливо попыхивая сигарой. Монк суетился у камина, подбрасывая в огонь еще угля. Годвин ждал, сделав большой глоток, чтобы вернуться к действительности. Наконец Черчилль заговорил:

— Нет лучше способа разобраться в человеке, как побыть рядом с ним. Итак, он вам понравился.

Он помолчал, жуя сигару.