Превращения Арсена Люпена

– Мне кажется, что разговор, для которого вы нас, всех троих, вызвали сюда, принял характер обвинения. Перед тем как его опровергнуть, я хотел бы узнать, в качестве кого нас допрашивают и от чьего имени вы принуждаете нас отвечать?

– От имени власти, месье, – ответил Руксваль, – власти, которая стремится погасить скандал, ибо этот скандал, став публичным, угрожает моей родине неотвратимыми последствиями.

– Но если это дело и впрямь таково, каким вы его изложили, господин министр, то нет никаких оснований его обнародовать.

– Есть, месье! Максим Лерьо, охмелев от возлияний, произнес несколько слов, которые, не будучи понятыми его собутыльниками, все же дали пищу слухам и различным предположениям…

– Ложным слухам, господин министр.

– Не важно! Я хочу положить этому конец.

– Каким образом?

– Максим Лерьо должен покинуть Францию. Его ждет служба на юге Алжира. И я уверен, что вы согласитесь предоставить ему для этого необходимые средства.

– А что же будет с нами, господин министр? – спросила графиня.

– Вы также уедете, мадам. Вдали от Франции вы будете вдали от всякого шантажа.

– Значит, это ссылка? – спросил граф.

– Да, месье, на несколько лет.

Граф снова взглянул на супругу. Несмотря на бледность и хрупкое сложение, она производила впечатление энергичной и упорной женщины. Подавшись вперед, она решительно заявила:

– Господин министр, я ни на один час, ни на один день не покину Париж!

– Почему же, мадам?

– Потому что здесь, в могиле, лежит он.

Эта короткая фраза стала формальным и самым ужасным признанием, за которым последовала испуганная тишина; всем почудилось, будто ее повторяло, слог за слогом, отдаленное эхо, послание смерти и скорби. В словах мадам де Буа-Верне звучала не только непреклонная воля – в них звучал вызов, готовность к битве, в исходе которой она не сомневалась. Ничто не должно было препятствовать тому, чтобы ее сын покоился в этой священной могиле, чтобы он спал в ней вечным сном, который не может нарушить никакая сила в мире.

Руксваль в отчаянии схватился за голову. До этой минуты он еще надеялся, невзирая на все доказательства, сохранить какие-то иллюзии и получить опровержение – увы, невозможное. Но откровенное признание графини сразило его наповал.

– Стало быть, это правда, – прошептал он, – я все же не думал… не допускал… это превосходит всякое понимание…

Господин де Буа-Верне обратился к жене, умоляя ее успокоиться. Но она отмахнулась от него, готовая повторить свой вызов и упрямо биться до конца. Графиня и министр походили на смертельных врагов, возненавидевших друг друга с первого взгляда. Граф и Максим Лерьо – эти двое сообщников – отошли на второй план. Подобные сцены, когда напряжение достигает предела, не могут длиться долго – так же, как поединок на шпагах, где каждый из противников вкладывает в первый же выпад всю свою силу. Трагизм этой дуэли состоял в том, что она проходила сперва в спокойствии и даже, в некотором роде, в неподвижности. Ни одного звука. Ни одного гневного жеста. Простые слова, но отягощенные такими бурными чувствами… Простые, не пафосные фразы, но выдававшие весь ужас и возмущение Руксваля…

– Как вы посмели?!. Как вы можете жить с сознанием того, что сделали?! Я согласился бы претерпеть самые страшные пытки, но не совершил бы такого ради одного из моих сыновей… Мне казалось бы, что я приношу ему несчастье даже в смерти!.. Обречь своего ребенка на могилу, которая ему не принадлежит! Отдать ему молитвы других близких, их слезы, их тайные мысли, обращенные к этому гробу!.. Какое страшное преступление! Неужели вы этого не понимаете?!

Он смотрел на смертельно бледную графиню, сидевшую перед ним, и повторял, все более гневно:

– Тысячи, многие тысячи матерей и вдов могут верить, что их сын или муж покоится в этой священной могиле. Эти люди, такие же убитые горем, как вы, мадам, обладают такими же правами на своих погибших – а вы их предали, лишили этой иллюзии, обокрали… да-да, обокрали, и притом трусливо, скрытно!

Графиня молча слушала это презрительное обвинение. Она, конечно, никогда не рассматривала свой поступок в таком свете, не сознавала всей его моральной жестокости. Ею руководила нестерпимая боль матери, которая стремится хотя бы так вернуть себе сына, отнятого судьбой; остальное ее ничуть не волновало.

Она прошептала:

– Он ни у кого не отнял этого места… Он тоже Неизвестный Солдат… Олицетворяет собой остальных… олицетворяет всех…

Руксваль схватил ее за плечо. Эти слова привели его в ярость. Он думал о своих погибших сыновьях, чьи останки, казалось ему, он нашел в день торжественного открытия Могилы под Триумфальной аркой, – теперь они снова канули в бездонную пропасть неизвестности. Где ему теперь молиться? В каком месте встречаться с их бедными, исчезнувшими душами?

Но графиня только улыбалась; ее лицо сияло от экстаза, согревавшего ее сердце.