Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни

В это же время он развелся с женой, а точнее, с ним развелась жена, уехавшая от него вместе с дочерью в родной ПГТ. Все их знакомые и друзья были единодушны во мнении, что рано или поздно это должно было случиться. Однако они едва ли бы могли ответить на вопрос, из-за чего конкретно этот брак распался. Ревокатов хотя и выпивал, но алкоголиком отнюдь не был, семья его жила хоть и небогато, но и не голодала, что, по меркам 1990-х, было уже немалым достижением. Подруги его жены о причинах случившегося развода говорили туманно:

– Нельзя с таким, ни рыба ни мясо…

Мужчины выражались несколько иначе:

– А может, и правильно ушла. Нельзя с таким м^*** жить…

Оставшись в полном одиночестве, да еще и с кучей свободного времени, Ревокатов попытался реализовать план «Б», то есть заняться бизнесом. Он последовательно пробовал заниматься торговлей сантехникой («дело привычное»), перегонять подержанные японские машины из Владивостока и перепродавать цветмет с черметом. И то, и другое, и третье в итоге кончилось провалом. В результате Ревокатов остался обладателем однокомнатной квартиры в Мангазейске, старой подержанной «японки» (как называли в Сибири и на Дальнем Востоке японские автомашины) и воинской пенсии, благодаря которой он мог не голодать, не работая.

Дальнейшие перспективы казались Владимиру Владиславовичу не слишком радостными. Для госслужбы – например, в милиции – он был явственно староват. Что касается бизнеса, то он у него горел в руках – в плохом смысле слова. Работать руками – скажем, в качестве плотника или слесаря? Этот вариант он отмел сразу. Во-первых, возраст уже дает о себе знать, а во-вторых он хоть и пенсионер, но офицер, а офицеров бывших не бывает, и потому работать – это ниже его достоинства. В-третьих, чтобы что-нибудь делать, нужно что-нибудь уметь, а Ревокатов умел лишь одно – руководить.

Пару лет он промыкался, то не работая нигде, то сидя вахтером в разных конторах. А потом его осенило: если больше нельзя ни в армию, ни в милицию, ни в бизнес, то надо идти в Церковь! На дворе стоял 2001-й год, Московская Патриархия набирала вес, и Ревокатов носом учуял, что священником быть отныне не постыдно, но солидно и почетно. Как ему казалось, попу особо ничего делать не надо. Опять же, прихожане, уважение… Говоришь проповедь, а ее все слушают эдак внимательно – не хуже, чем в былые времена, когда политрук политинформацию проводит. Опять же пожертвования, иногда едой, а лучше деньгами… Да и «отец Владимир» – это звучит солидно!

Пережил ли Ревокатов некое религиозное обращение? Или же был просто циничнейшим аферистом, который хотел использовать чужую веру? Ни то, ни другое – по крайней мере в чистом виде. Просто в очередной раз сработала уникальная гибкость его сознания, способного принимать ровно те формы, которые требовались обществом, точнее, тем его слоем, в котором Ревокатов видел начальство. Мама Владимира Владиславовича была верующей «в меру». И не чаще пары раз в год на службу в храм все-таки заглядывала. А на Пасху пекла куличи, красила яйца, и Ревокатов-старший, будучи однозначным атеистом, садясь за праздничный стол и беря в руку яичко, громко говорил:

– Христос воскрес!

В детстве Володя не задумывался о том, верует он или нет. То есть, конечно, он, как приличный ученик и хороший комсомолец, если б его спросили на сей счет, ответил бы, что он атеист. Ведь он всегда говорил так, как от него требовали. Какими были его взгляды на самом деле? Никакими. Он просто не думал об этом.

Но, не споря с отцом и всевозможным начальством, он никогда не спорил и со своей матерью. И даже, если она его просила, мог украдкой, судорожно-неуверенным движением, перекрестить лоб.

Теперь же, когда для жизненного успеха потребовалось декларировать не свое неверие, но свою веру, Ревокатов как-то незаметно для себя ощутил, что он всегда был православным. Что так его с детства воспитывала мать. Что это было частью его семейной истории. И что вот теперь-то наконец он возвращается к истинным корням и истокам.

И надо сказать, что он отнюдь не лгал, когда начал говорить немногочисленным знакомым о смене своих ценностных приоритетов. Он сам в это верил. Ибо на жизненном горизонте появилось новое начальство, с которым он связывал свои надежды, и это начальство, как он полагал, требовало от него веры. А раз так, то не поверить он не мог. Во что? Это было еще неясно. Это еще предстояло узнать – у нового начальства, каковому отныне следовало стать стержнем его новой жизни.

* * *

Одним из последних под благословение, во время всенощного бдения, подошел Алексей Сормов – второй «курсант» из числа бывших военных. Как и Ревокатов, он был невысокого роста, но намного тучнее его, и потому простенький стихарь, сшитый из той же материи, из какой в брежневском СССР шили шторы, туго охватывал его солидную фигуру, напоминая большой колокол-благовест.