Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни

– Уважаемые товарищи! – начал он, сделав демонстративный акцент на слове «товарищи». – Сегодня мы отмечаем славный юбилей нашей исправительно-трудовой колонии. За шестьдесят пять лет, вместе со всем аппаратом министерства внутренних дел, вместе со всей нашей Родиной, под руководством коммунистической партии, ныне, к величайшему сожалению, несуществующей, нами был пройден славный путь!

Тут он прервался, дабы сглотнуть накопившиеся во рту слюни. Зал же взорвался аплодисментами. Далее глава ветеранской организации помянул, как водится, славные годы Великой Отечественной войны, когда сотрудникам НКВД, служившим в лагере, было особенно тяжело, но они справились… Выстояли… Не дрогнули… И снова и снова аплодисменты. О том, было ли тяжело заключенным, никто, разумеется, не говорил. А перед мысленным взором Тарутина проносились картины его политзековской юности. «Заботливые» следователи, ласково и умело ломавшие его волю, дабы превратить его в стукача… Евгений Леопольдович, которому четверо оперативников скрутили руки за спиной, чтобы снять нательный крестик, после чего он отправился в карцер на сутки (карцер не отапливался, а было это в декабре месяце, и на улице стояло двадцать пять градусов мороза)… Отец Антоний, после очередного обыска аккуратно выкапывающий из земли зарыты й туда старенький служебник, завернутый в специально припасенный полиэтиленовый пакет…

«Господи!.. Где я?.. С кем я?.. – спрашивал он себя, когда зал раз за разом взрывался аплодисментами. – Ведь ничего не изменилось! Вот, снова здесь сидит политзаключенный! Все те же вертухаи на сцене, говорят о тех же своих достижениях и своих героях-кровососах! Но почему я сегодня здесь? Среди них?..»

После выступления председателя ветеранской организации на сцену поднялся детский хор, прибывший из подшефного детдома. После того как он спел несколько песен про войну, Родину и еще что-то как бы патриотическое, начальник колонии вышел на сцену и объявил:

– Сейчас в работе исправительных учреждений особое внимание уделяется вопросам духовности, вопросам взаимодействия с традиционными конфессиями. На протяжении всей истории России именно Православие было основой нашей государственности, скрепляло наш народ. И потому мы сегодня позвали отца Георгия для того, чтобы он провел обряд освящения здания нашей администрации. Отец Георгий, пожалуйста! – пригласил его Гурулев, и кто-то даже захлопал в ладоши.

Тарутин встал со своего места и медленно пошел к сцене.

«А ведь все как тогда! – мысленно отметил он. – Либо предаешь своих, и за это тебе помогут, либо… Либо не предаешь… А ведь тогда-то было проще! Яснее! А как сейчас? Что скажут в епархии? Что потом?..»

Как бы медленно он ни шел, но сцена приближалась со стремительной быстротой. Еще несколько секунд, и он будет там. И нужно будет что-то говорить и делать. Например, поблагодарить всех за… За что? За что-нибудь, не так уж и важно. И начать служить молебен, а потом с чашей и кропилом пойти по коридорам. Или?

Отец Георгий поднялся на сцену. Помолчал несколько секунд и обратился к залу:

– Меня позвали сегодня для того, чтобы освятить здание администрации колонии. Освящение – это значит призывание Божиего благословения на тех, кто здесь находится, на то, что они делают. На богоугодное дело. Но я только что говорил с Виктором Иосифовичем Раскиным. Он – политзаключенный. Я в этом теперь уже совершенно не сомневаюсь. То, что у нас есть политические заключенные – это недопустимо. Это – преступление. А преступление не может быть богоугодным. Поэтому я отказываюсь освящать здесь что-либо!

И, произнеся эти слова, отец Георгий сошел со сцены, под вспышки фотоаппаратов и под объективом телекамеры.

* * *

– Ты что натворил? – сразу после беседы с Гурулевым Евсевий перезвонил Тарутину и задал ему этот вопрос.

– Благословите, – раздалось с того конца провода. – Вы, Владыка, наверное, про то, что в колонии случилось?

– Конечно! – ответил архиерей. Он говорил, не повышая голоса. Но те, кто его хорошо знали, по тону наверняка бы догадались: он очень сильно раздражен.

– Я отказался освящать здание администрации колонии, потому что нельзя призывать благословение Божие на преступное деяние.

– Какое преступное деяние? Ты там совсем с ума сошел?! – Евсевий почти сорвался.

– Там находится политический заключенный. Это – преступление, – спокойно ответил отец Георгий.

– Ну, хватит! – отрезал архиерей. – Значит, так! С завтрашнего дня ты в запрете. Уяснил?

– Да, – ответил Тарутин. В таком, как будто спокойном, ответе присутствовал намек на явное недовольство: вместо обычного в церковной практике «благословите» – благословите исполнять – отец Георгий ответил просто «да». То есть уяснить-то уяснил, но правильным это не считал. И Евсевий, конечно, это заметил.

– Завтра же приезжай сюда. Во-первых, получишь указ о запрещении в священнослужении. Во-вторых, объяснишься лично, что там у тебя. А там будем решать, что с тобой делать.

– Владыка, я завтра не смогу…

– То есть как не сможешь?