Прежде чем я усну

Он рассказал мне об Адаме, и меня захлестнула волна облегчения. Облегчения, смешанного с болью. Болью за безвозвратно утраченные годы. За мгновения, которые я не помню и которые никогда ко мне не вернутся. Я чувствую, как во мне шевелится тоскливое чувство, оно растет, и в какой-то момент кажется, что оно может захлестнуть меня целиком. Бен рассказал мне о рождении Адама, его детстве, о всяких мелочах. Про школу, куда он ходил, про то, как он участвовал в рождественском спектакле, как замечательно играл в футбол и как быстро бегал, про то, как он, Бен, расстроился, когда сын провалил экзамены. О его подружках. О том, как он, Бен, принял брошенную сыном самокрутку за косяк. Я задавала вопросы, он отвечал; кажется, он сам был рад поговорить о сыне, точно его дурное настроение развеялось от воспоминаний.

Внезапно я обнаружила, что во время его рассказа закрыла глаза. Перед моим внутренним взором проплывали образы – вот Адам, я, Бен, – но я не могла с уверенностью сказать, действительно я их вспомнила или придумала по ходу. Когда он закончил говорить, я открыла глаза и на секунду с ужасом подумала, что не узнаю человека, который сидит напротив меня, какой он старый и как не похож на молодого отца, который мне привиделся.

– Но в доме нет его фотографий, – сказала я. – Нигде.

Он замялся:

– Я знаю. Ты бы расстроилась.

– Расстроилась?

Он молчал. Должно быть, не мог найти в себе сил, чтобы рассказать о смерти Адама. У него был вид побежденного. Смертельно усталого человека. Я почувствовала себя виноватой в том, что делаю с ним – делаю каждый божий день.

– Все нормально, – сказала я. – Я знаю, что он умер.

Он удивился. Растерялся.

– Ты… знаешь?

– Да, – ответила я и собралась было выложить ему все про дневник, признаться, что он мне про это уже рассказывал, но не стала; его спокойствие все равно выглядело хрупким, и мне было не по себе, так что правда подождет. – Ну, я просто это чувствую.

– Теперь понятно. Я говорил тебе об этом раньше.

Конечно, это правда. Говорил. Как рассказывал и о жизни Адама. Тем не менее я поняла, что одна история кажется достоверной, а вторая – нет. Осознала, что не верю в гибель своего сына.

– Расскажи еще раз.

И он рассказал мне про войну, про мину у обочины. Я слушала, пытаясь, как могла, сохранять спокойствие. Он поведал мне о похоронах Адама, о прощальном залпе над гробом и флаге, которым покрыли гроб. Я попыталась настроить свои мысли на воспоминания, даже такие трудные, страшные, но не смогла.

– Я хочу поехать туда, – сказала я. – Хочу увидеть могилу своего сына.

– Крис, – запротестовал он, – я не уверен…

Я осознала, что, не имея воспоминаний, непременно должна увидеть доказательства того, что он мертв. Иначе я всю жизнь буду надеяться, что это не так.

– Но я хочу этого. Мне это необходимо!

Я думала, он мне откажет. Скажет, что это не самая лучшая идея и что я еще больше расстроюсь. И что мне тогда делать? Как заставить его?

Но нет. Бен сказал:

– Хорошо, поедем в выходные. Обещаю.

Я ощутила смесь облегчения и ужаса и больше уже не могла ничего чувствовать.

Мы мыли посуду после обеда. Я стояла у раковины, окунала тарелки, которые он мне подавал, в горячую мыльную воду, тщательно их ополаскивала и возвращала ему, чтобы он их вытер, все это время стараясь избегать собственного отражения в оконном стекле. Заставляла себя думать о похоронах Адама: вот я стою на траве в пасмурный день, рядом со свежим холмиком вывороченной земли, и смотрю на гроб, подвешенный над ямой. Я пыталась вспомнить залп, одинокого горниста, который играл, пока мы – семья и друзья усопшего – едва слышно всхлипывали.

Но тщетно. Это было не так давно, тем не менее я ничего не видела. Я пыталась вспомнить, как я должна была себя чувствовать. Должно быть, в то утро я снова проснулась в неведении, что я мать, и Бену сначала пришлось убедить меня, что у меня есть сын, а потом – что сегодня мы будем его хоронить. Ощутила… нет, не ужас, оцепенение и недоверие. Как будто все происходило не на самом деле. Такой удар – это слишком для любого, и уж точно не всякий это выдержит, я вот – нет. Представила, как мне указывают, что надеть, выводят из дома и сажают в ожидающую машину, на заднее сиденье. Наверное, я спросила, кого хороним. Должно быть, чувствовала себя так, точно хоронят меня.

Я увидела отражение Бена в окне. Должно быть, ему пришлось справляться со всем этим, когда ему самому было труднее всего. Наверное, для всех нас было бы лучше, если бы меня не взяли на похороны. Похолодев, я подумала, что так оно, скорее всего, и было.