Прежде чем их повесят

«Мимолетные видения тайных надежд под порочной оболочкой? Или просто она хорошая актриса?» Глокта почувствовал, как дерагается веко.

— Я не ради себя, — почти прошептала она. — Пожалуйста. Умоляю.

Глокта задумчиво погладил шею. Отняв ладонь, он заметил на кончике пальца кровь. Крохотное коричневое пятнышко. Трещинка. Разрезик. «Хоть на волосок дальше, и я залил бы кровью этот замечательный ковер. Только на волосок. Жизнь у каждого зависит от таких мелочей. Так почему я должен спасать ее?»

Но он знал, почему.

«Потому что я не спас многих».

Он с трудом повернулся на сундуке спиной к Витари и принялся растирать мертвую плоть левой ноги. Потом вздохнул и рявкнул:

— Ладно.

— Вы не пожалеете.

— Уже жалею. Черт, дурею от женского плача! И будешь сама таскать свой проклятый багаж!

Глокта повернулся, выставив палец, но Витари уже была в маске. Глаза сухие, прищуренные и жестокие. Из таких глаз не может пролиться ни слезинки.

— Не беспокойтесь. — Витари дернула цепь, обернутую вокруг запястья, и крестообразный нож, выскочив из крышки сундука, шлепнулся в ожидающую ладонь. — Я путешествую налегке.

* * *

Глокта смотрел на отражения огней в спокойной глади бухты. Колеблющиеся пятна — желтые, красные; белые искорки в черной воде. Иней ровно и спокойно налегал на весла; его лицо без всякого выражения наполовину освещали мерцающие огни в городе. За ним сидел сгорбившись Секутор и сердито смотрел на воду. Дальше, на носу лодки, сидела Витари, был виден только ее смутный силуэт. Весла почти бесшумно погружались в море и гладили воду. Даже не чувствовалось, что лодка движется. Казалось, что темный полуостров медленно скользит прочь, во тьму.

«Что я сделал? Обрек целый город на смерть или рабство — ради чего? Ради чести короля? Тупой полудурок, который не в силах управлять своими кишками, а не то что страной. Ради собственной гордости? Ха. Я давно потерял ее, вместе с зубами. Ради похвалы Сульта? Боюсь, наградой мне станет пеньковый гастук».

Еще можно было разглядеть силуэт скалы на фоне черного ночного неба и цитадель на вершине. И еще тонкие пики шпилей Большого храма. Все уплывало в прошлое.

«Что я мог сделать иначе? Мог связать свою судьбу с Эйдер и остальными. Отдать город гуркам без сражения. Изменилось бы что-нибудь?»

Глокта сердито облизнул пустые десны.

«Император все равно прописал бы слабительное. Сульт все равно послал бы за мной. Мелкие различия даже и комментировать не стоит. Как сказала Шикель? Немногие могут выбирать».

Подул холодный ветер, и Глокта поплотнее запахнул пальто, сложил руки на груди и поежился, шевеля затекшей ногой в сапоге, чтобы разогнать кровь. Город — всего лишь россыпь мелких огней, далеко-далеко.

Все, как и сказала Эйдер, — архилектор и ему подобные только и могут ткнуть в карту и сказать, что эта точка или та — наша. Губы Глокты изогнулись в улыбке.

«А после всех усилий, всех жертв, после интриг, заговоров и убийств мы даже не можем удержать город. Зачем вся эта боль?»

Ответа, разумеется, он не получил. Только спокойный плеск волн в борт лодки, тихий скрип уключин и успокаивающее хлюпанье весел о воду. Глокта хотел бы чувствовать отвращение к самому себе. Чувствовать вину за то, что сделал. Жалость к тем, кого бросил на милость гурков.

«Другие могут. И я мог, давным-давно».

Но он не чувствовал ничего, кроме всепоглощающей усталости и неотступной ноющей боли, которая поднималась по ноге, через спину к шее. Глокта поежился, откинувшись на сиденье, как всегда пытаясь найти не такое болезненное положение.

«В конце концов, не стоит себя казнить. Казнь и так состоится уже скоро».

Жемчужина городов

Теперь он, по крайней мере, мог ехать верхом. Шину сняли утром, и израненная нога Джезаля больно стукалась на ходу о бок лошади. Онемевшие неуклюжие пальцы вцепились в поводья, рука ослабла и болела без повязки. Зубы гулко клацали в такт ударам копыт по разбитой дороге. Но все же он выбрался из повозки — и это уже кое-что. Теперь даже мелочи могли доставить большую радость.

Остальные ехали хмурой, молчаливой группой, мрачные, как на похоронах, — и Джезаль понимал их. Такое уж мрачное место. Равнина из грязи. Из потрескавшегося камня. Из безжизненного песка. Небо по-прежнему нависало белой пустотой, тяжелой, как свинец, обещающей дождь, но не дающей ни капли. Путники ехали, прижимаясь к повозке, словно сгрудившись, чтобы согреться — единственные теплые существа в протянувшейся на сотни миль холодной пустыне, единственные двигающиеся существа посреди застывшего во времени пространства, единственные живые в мертвой стране.

Мощеная дорога была широкой, но камни потрескались и кое-где вылезали. Местами не хватало целого ряда булыжников, местами их полностью скрывали потоки грязи. Мертвые пни торчали из земли по обе стороны дороги. Байяз, видимо, заметил, как разглядывает их Джезаль.

— Аллея величавых дубов тянулась вдоль дороги на двадцать миль от городских ворот. Летом листья дрожали на ветру над равниной. Иувин посадил эти деревья своими руками, в старое время, когда империя была юной, еще задолго до моего рождения.