Прежде чем иволга пропоет

– Я был уверен, что Лиза рассказала тебе. Марина – сирота, мать погибла, когда ей было шесть лет. Ее взяли на воспитание дальние родственники…

– А отец?

– Нет, отца не было. Через несколько лет у людей, с которыми жила Марина, сгорел дом и вместе с ним весь архив фотографий… Потрет Нины Владимировны сохранился по счастливой случайности, его накануне отдали в багетную мастерскую, чтобы поменять раму.

Я начала понимать.

– Марина долго не верила в ее смерть, придумывала, что мама осталась жива, но вынуждена скрываться… Рисовала остров, где мама живет в компании животных, как Айболит, и лечит их, а они за это приносят ей еду…

Я знаю, хотела я сказать ему, я свою потеряла в семнадцать, хотя на самом деле, наверное, раньше, просто я была слишком глупая, чтобы это осознать, и слишком сильно ее любила.

Под рукой оказалось что-то мягкое. Ушанка терлась о мои колени, переступала коротенькими ножками.

– А где собаки? – спросила я.

– У Марины. Обложили ее в постели, как грелки. Обычно мы их не пускаем…

– С одного раза не избалуются, – сказала я.

– Ну, ничего. – Борис Иванович встал и протянул мне руку. – Рано впадать в отчаяние, да и вовсе не надо туда впадать, пусть оно как-нибудь самостоятельно существует, без нас. А надо лететь мимо, как космический корабль мимо черной дыры. У меня к тебе просьба: организуй Лизу с Тимкой на какую-нибудь осмысленную деятельность, а? Что-то такое, что займет руки и мозги. Уборка, может?

Я помотала головой.

– Лучше мы что-нибудь приготовим.

– Отличная мысль! Спасибо, Кристина.

– У тебя на щеках красные пятна, будто осы покусали, – озабоченно сказала Лиза, когда мы сунули в печь тестяную лепешку. Я убедила ее и брата, что их маме может помочь «что-нибудь вкусненькое». Они не спросили, отчего бы не заказать доставку пиццы, а покорно принялись за стряпню.

– Это от духовки, из-за жара, – соврала я.

Отчасти это все-таки было правдой. Мне казалось, будто меня сунули за стеклянную дверцу, и я медленно расползаюсь, корчусь, вспухаю пузырями.

Впервые я увидела, как отвратительно то, что мы творили вместе с Ясногородским. Этот оскверненный дом, в котором мне так нравилось бывать, и задыхающаяся женщина, и пустое место на стене, безжизненный серый прямоугольник, когда-то бывший окном в тот мир, где мама была живая и веселая, в серебристой шубе и ярком платке…

Мы разбили окно. Украли чужую память.

Гурьевы были – люди. Живые люди. Не актеры в спектакле, изображающие роскошную жизнь, не статисты, необходимые лишь для того, чтобы оттенять наши с Ясногородским талант и дерзость. Все, что я проворачивала до этого, было не понарошку, а всерьез.

Когда я вошла в квартиру, Леонид Андреевич уже был там. Сидел в кресле, закинув ногу на ногу, довольный как кот. Перстень с александритом испускал зеленоватые лучи. В полутьме комнаты казалось, что и глаза его сияют зеленым.

Я вдруг подумала, что не знаю, какого цвета у него глаза. Никогда не вглядывалась.

– Дина, лови!

Пачка купюр перелетела через комнату.

Я схватила ее непроизвольно и сразу отшвырнула в угол.

– Что такое? – нахмурился Ясногородский.

– Зачем вы взяли картину?

– Что? Какую картину?

– Зачем вы взяли картину и почему не предупредили меня? – Голос у меня дрожал от злости. – Вы раньше всегда предупреждали! Я даже не успела подготовиться!

Он встал, явно огорченный, развел руками:

– Но ты всегда подготовлена, сокровище мое. Я был уверен, что тебе давно уже не нужно дополнительно настраиваться. Прости! Почему тебя это так сильно задело? – Его брови озабоченно сдвинулись в длинную мохнатую гусеницу. – Тебя заподозрили? Ты дала им повод считать тебя замешанной в краже?

В дверном проеме возник тощий длинный силуэт. Октябрина стояла молча, рассматривая нас.

– Им больно! – крикнула я, пытаясь в двух словах передать Ясногородскому, что именно я поняла сегодня.

Мохнатая гусеница недоуменно вздыбила спину.

Я постаралась взять себя в руки. В конце концов, он сам меня этому учил.

Для начала подняла деньги. Интуиция подсказывала, что Ясногородского сильно задел мой поступок. Судя по тому, что спина гусеницы выровнялась, я все сделала правильно.

Кошка взлетела на стол, уложила маленькую круглую голову на вытянутые лапки. Оставалось только позавидовать ее расслабленности.

– Им больно, – повторила я.

Леонид Андреевич вопросительно молчал.

– Они хорошие люди!

Прозвучало еще глупее. То огромное и страшное открытие, которое я совершила внутри себя, стало выглядеть пошлостью, стоило вытащить его на свет, под острые зеленые иглы холодного кристалла, – я физически чувствовала, как они покалывают меня. Так бывает после сна: драгоценная мысль, которую выносишь из моря, бережно зажав в руке, на берегу оказывается бессмысленной клешней дохлого краба.

– Что тебя беспокоит? – ласково спросил он.

Но в его голосе прозвучала и плохо скрытая снисходительность. Я буквально слышала его мысли: «Что привело ее в дурное расположение духа? Может быть, ПМС проявляется таким образом? Бедная девочка, надо найти для нее дельного врача…»