Прежде чем иволга пропоет

Я рассказала историю Гурьевых. О Марине Сергеевне, о ее муже, даже зачем-то упомянула об Ушанке. Кошка на столе шевельнула усами.

Ясногородский стоял, сложив руки на груди. Когда я закончила, он кивнул и вернулся в кресло.

– Я, кажется, понял, – медленно сказал он. – Эта семья тебе понравилась, и ты сделала вывод, к которому до тебя приходили многие: плохие люди заслуживают, чтобы с ними обходились плохо, а хорошие – нет.

– Дело не в этом!..

– Именно в этом. Прежде совесть тебя не мучила.

Он говорил спокойно, подчеркнуто хладнокровно. И мне стало не по себе – впервые за все время, что мы дружили.

Мы ведь дружили?

– Ладно, вы правы. – Я подняла руки, сдаваясь. – Вы всегда правы. Но мы должны вернуть картину. Пожалуйста! Умоляю вас! – Я чуть не бухнулась перед ним на колени. – Вы… мы… я должна все исправить! Вы же добрый, я знаю! Помогите мне!

Ясногородский удивленно вскинул брови.

– Дина, ты расстроена, – спокойно начал он. – Я бесконечно уважаю твои чувства, ты имеешь право злиться на нас, и в конце концов, если бы ты предупредила, что привязалась к своей новой подруге, мы бы свернули этот проект, не доведя его до логического завершения, можешь не сомневаться… Судя по твоему лицу, ты удивлена. Я сказал что-то, чего ты не знала? Твое спокойствие для меня в тысячу раз ценнее, чем содержимое их сейфов.

Меня окатило волной благодарности. Но в то же время я ощущала, что неким образом он выставил меня виноватой в том, как все повернулось. Признание Леонида Андреевича, его откровенность ничем ему не грозили: мы не могли повернуть время вспять, чтобы я поймала его на слове и заставила отменить проект.

И какой-то червячок точил меня, не давая до конца поверить в его искренность. Ведь он действительно не предупредил меня в этот раз…

Отчего же именно в этот?

Потому что нельзя было не заметить, до чего довольная и веселая я возвращалась из поездок к Гурьевым? Потому что впервые не жаловалась ему на то, с какими скучными типами приходится иметь дело?

Потому что в моей жизни появился кто-то, кроме него, кто был мне дорог?

– Леонид Андреевич, пожалуйста, давайте отдадим им портрет!

– И поставим под удар всю нашу команду? И тебя, и меня, и Степана с его ребятами? – Он пожал плечами. – Извини, я на это не пойду. Портрет имеет для семьи большую сентиментальную ценность, это вполне ясно… А для меня сентиментальную ценность имеют мои люди. Ты сделала ошибку, не предупредила меня заранее. Но почему за это должны расплачиваться другие?

Ага. Вот и прозвучало обвинение.

Я даже почувствовала себя увереннее. Все-таки мне удалось предугадать ход его мыслей!

– Какой такой удар, Леонид Андреевич? Вы запросто можете вернуть портрет, ничем не рискуя.

– Не могу, – возразил он. – К тому же вещи уже не у меня.

– Врёте!

Не знаю, как у меня это вырвалось. Ясногородский сверкнул глазами.

– Думай, что говоришь!

– Вещи у вас, – убежденно повторила я. Его реакция только утвердила меня в этой мысли. – Можно ночью выгрузить портрет возле их дома и уехать. Можно нанять человека, чтобы дотащил его, и он даже лиц наших не увидит! Да тысячу способов можно изобрести!

– И не использовать ни одного, – отрезал Ясногородский. – Я не буду потакать тебе в бредовой идее только из-за того, что ты чрезмерно расчувствовалась! Ах, детские воспоминания! Ах, сирота, потерявшая мать! Надо было переболеть диккенсовщиной вовремя, но ты не имела такой возможности, я сделаю на это скидку. Твой план опасен, что бы ты ни говорила, и я уверен, что это и тебе самой очевидно. Надеюсь, завтра тебе будет стыдно за этот разговор.

Леонид Андреевич тяжело вытолкнул себя из кресла.

Потом, когда у меня появилось много свободного времени, я часто размышляла: отчего он не согласился? Ведь возвращение портрета и в самом деле не потребовало бы каких-то сверхъестественных усилий.

Думаю, причина была в том, что Ясногородский ненавидел проигрывать. А это было поражение, как он считал, – поражение в борьбе за мою верность.

Кому я больше предана – ему, вложившему в меня столько сил, в буквальном смысле спасшему мою жизнь, или людям, с которыми я знакома всего два месяца?

Это был первый случай, когда я восстала против его власти. И Ясногородский не собирался так просто ее отдавать.

Но тогда я этого не понимала. Поэтому сделала шаг и встала у него на пути. Кошка приподняла морду, глядя на нас. Октябрина исчезла, я не заметила, когда это случилось.

– Ведете себя как… как вор! – бросила я в лицо Леониду Андреевичу. Меня трясло от злости, от стыда, от бессилия. – Вы столько нахапали… Вам до конца жизни должно хватить! Что вы вцепились в этот несчастный портрет как клещ? Наворованное отдавать неохота, а? Делиться впадлу? Дайте его мне!

Ясногородский, обучая меня, хорошенько поработал над моей речью. Он сам шутил, что из цветочницы делает леди, и прочитав по его настоянию Бернарда Шоу, я поняла, что он имел в виду. Я действительно говорила иначе, чем год назад. Но сейчас я забыла обо всем, что он в меня вкладывал. С губ у меня срывались такие выражения, что Ясногородский только страдальчески морщился.