Прежде чем иволга пропоет

Он все говорил и говорил, чуть не плача, когда взгляд его падал на мое лицо; он сбегал на кухню, принес пакет замороженной брусники, бережно прикладывал ягоды к моему лицу и, когда я морщилась, страдальчески морщился тоже. Он заставил меня проглотить какие-то горькие таблетки, он твердил, что его понесло, что он, идиот, во всем виноват, и мы непременно сделаем все как я хочу, только мне нужно поспать, а ему, похоже, выпить… и попросить кого-нибудь набить ему морду.

Я смотрела на него. Постаревший, несчастный, съежившийся… Даже его брови перестали двигаться и застыли вместе с лицом в трагической маске.

– Бросьте, Леонид Андреевич, – тихо сказала я. – Это я виновата.

– Прекрати!

– Нет, правда. Я вас спровоцировала…

Он рассердился.

– Не смей повторять вредные глупости! Не верю, что тебе самой пришло это в голову! «Провоцировала»!

Здесь он был прав. Так говорила мать, когда ее охватывало желание провести со мной разъяснительную работу по следам, так сказать, воспитательной.

– Я все равно наговорила вам ужасное…

Он бережно укрыл меня пледом, подоткнул со всех сторон.

– Дина, это я перед тобой виноват. Я тебя очень, очень люблю.

У меня потекли слезы. Больше всего мне хотелось уткнуться в него и просить прощения, толком не знаю, за что, но только чтобы он простил меня и все стало хорошо, как раньше, до того, как мы обворовали Гурьевых.

– Обещаю тебе, завтра мы все решим. – Леонид Андреевич погладил меня по голове. – Ты устала, поспи… – Он подсунул мне под голову подушку. – Так удобно?

Я кивнула. От потрясений сегодняшнего дня глаза у меня слипались.

Щелкнул выключатель, свет в комнате погас. Грузные шаги, скрип двери – и стало тихо.

На диван ко мне запрыгнула кошка.

– М-р-р!

– Привет, Усики, – прошептала я. Мне никогда не нравилось называть ее Урсулой. Урсула – жестокая ведьма из «Русалочки».

«Добрейшей души человек, даром что с хвостом», – сказал о кошке Ясногородский.

Я гладила ее и думала, что мы ничего не сможем вернуть назад. Все сломалось. «Безвозвратно», – выразился бы Леонид Андреевич. В приступе раскаяния он наобещал бог знает что, но завтра опомнится, нагромоздит еще десять причин, почему мы не сможем возвратить портрет, одну другой убедительнее; он матерый волк, который играет со щенком, но в любую минуту может прихлопнуть его одной лапой.

Странное состояние охватило меня. Веки отяжелели, голову вдавило в подушку. Тело мое вело себя как пьяное, и если бы я встала, повалилась бы на пол, не сделав и шага. Но с мозгами все было в полном порядке.

«Мне придется выбирать между Ясногородским и Гурьевыми». Вот о чем я думала. Леонид Андреевич уверен, что к завтрашнему утру я остыну, не буду так настойчива… До меня дойдет, что мое желание – просто блажь. «Сентиментальный порыв» (я услышала, как он произносит это с сочувственным пониманием).

Он не отдаст картину.

А без нее мне никак нельзя.

Лежа в темноте, поглаживая кошку, я обдумывала, что мне предстоит сделать: хладнокровно, с полным осознанием последствий. Завтра я встану в девять утра, выпью стакан теплой воды натощак, как приучал меня Леонид Андреевич, и отправлюсь в прокуратуру, чтобы написать заявление. План такой: я сдаю Ясногородского, выкладываю адреса всех семей, которые мы окучили с лета, и в обмен на информацию прохожу по делу только свидетелем.

Получится ли у меня заключить сделку?

Или такое возможно только в кино?

«Вот завтра и выясним», – сказала я. Не получится свидетелем? Да и черт с вами! В любом случае пора было это заканчивать.

«Я готова ко всему».

С этой мыслью я заснула.

Если вы читали криминальную хронику за март-апрель две тысячи шестнадцатого, то знаете, что было дальше.

«ЛЖЕШКОЛЬНИЦА!» «ВОРОВКА НА ДОВЕРИИ ИСПОЛЬЗОВАЛА ДЕТЕЙ!»

Утром меня разбудил громкий стук. Колошматили так, что едва не вышибли дверь. Октябрина открыла, а в следующую минуту я уже лежала на полу лицом вниз, с выкрученными руками, и люди в форме топали, словно пытались достучаться до соседей снизу, и понятые просовывали в дверь глупые толстые лица, на которых читалось любопытство и восторг.

Обыск! Есть о чем говорить следующие пять лет!

В нашей квартире нашли предметы, принадлежавшие Гурьевым и другим обворованным семьям: груду ювелирки, несколько шуб, антикварных кукол – кукол! «Источник, пожелавший остаться неизвестным», сообщил, где хранятся украденные вещи. Этот же источник был настолько любезен, что предоставил в распоряжение полиции дюжину фальшивых паспортов, в которых под моими фотографиями красовалась дюжина разных фамилий.

Трогательная картина: девочка-воровка, сидящая на полу в чужих мехах, обвесившая себя, как елку, чужими украшениями, играющая в чужих кукол.

Господи, я даже не подозревала, что Степан украл этих фарфоровых болванов, которые таращились пустыми глазами из-под стеклянных колпаков в спальне дизайнерши! А они, между тем, стоили кучу денег.

Конечно, я выложила следователю все, что знала. Сдается мне, лучше было бы держать язык за зубами, хотя и это вряд ли бы меня спасло.