Прежде чем мы стали чужими

– Ну да, там и была коробка, но Лиззи из нее все вынула и сложила в пакет, так меньше места занимает.

– Занимает меньше места?

– Ну да, – он с трудом смог взглянуть мне в глаза.

Я был совершенно уверен, что Элизабет перерыла все содержимое коробки и половину просто выбросила. И я ничуть не был удивлен.

– Спасибо, Брэд.

– Увидимся, – он хлопнул меня по спине. Я повернулся и вышел.

Придя домой, я сел на свой старый кожаный диван, включил «Ю Ту» «С тобой или без тебя», кинул пакет рядом, положил на него ноги и закрыл глаза. Я представил себе, что я сумел построить свою жизнь, а не только карьеру. Представил, что на стенах висят фотографии моей семьи, а не животных из чертова Серенгети. Глубоко вздохнув, я наклонился и раскрыл пакет.

Там было то, прошлое время, сохранившееся на черно-белых фотографиях. Мы с Грейс в парке на площади Вашингтона. В моем колледже. В общежитии. В холле. Грейс играет на виолончели. Грейс, голая, лежит на моей постели и фотографирует меня, спрятав лицо за камерой. Я провел по ней пальцем. Я вспомнил, как сказал ей тогда: «Покажи мне лицо». Мы с Грейс в Лос-Анджелесе, играем в «Скрэббл» дома у моей мамы. Мама учит Грейс лепить из глины в Лувре. Грейс спит у меня на груди, а я смотрю прямо в камеру.

Медленно-медленно я вынул из пакета все фотографии. Последней оказалась та, которую я сделал в день отъезда в Южную Америку. Теперь такие снимки называют «селфи». Мы с Грейс лежали в кровати, смотрели в камеру, которую я поднял над нашими головами, и спустил затвор.

Мы выглядели такими счастливыми, такими настоящими, такими влюбленными.

Что с нами стало?

На самом дне пакета я нашел магнитофонную кассету и ролик непроявленной пленки. Я вынул его из коробочки и поднес к свету. Это была цветная пленка, которую я редко использовал в те годы; до начала работы в Нэшнл Джиогрэфик я не всегда работал с цветной пленкой.

Я поднялся, поставил ролик на стол, засунул кассету в старый магнитофон и пил, пока не отключился, слушая, как Грейс и Татьяна, ее подруга, играют дуэт из «Элеонор Ригби»[12] для скрипки и виолончели. Они играли его снова и снова, и каждый раз, в конце, было слышно, как Грейс хихикает, а Татьяна шикает на нее.

Я заснул с улыбкой на лице, хотя чувствовал себя, как один из тех одиночек, про которых поется в песнях.

В центре города еще осталось несколько мест, где можно было проявить пленку. Конечно, фотостудия, где я когда-то работал, давно закрылась, но я нашел по пути на работу фотомагазин и утром забросил туда загадочную пленку.

Придя в офис, я заметил возле кофе-машины Элизабет.

– Я думал, беременным нужно воздерживаться от кофеина, – заметил я.

– Мне можно одну чашку в день, – огрызнулась она, пока я проходил мимо. Я ухмыльнулся и ушел в свою кабинку. Я слышал, как она идет за мной – ее туфли на плоской подошве шаркали по ковру, вызывая щелчки статического электричества. У нее была привычка волочить ноги.

Включив компьютер, я обернулся и увидел, что она стоит у меня за спиной, ожидая, что я ее замечу. От накопленного электричества ее волосы стояли дыбом, подымаясь над плечами. Я не мог удержаться от смеха.

– В чем дело?

– Твои волосы, – ткнул я пальцем, как пятилетний младенец.

Она скривилась, скрутила волосы в пучок и заколола его карандашом, который схватила с моего стола.

– Спасибо, что выпил вчера с Брэдом и забрал наконец эту сумку.

– Спасибо тебе, что ты возишься с моим личным дерьмом. Кстати, ты выкидывала какое-то содержимое из той коробки?

– Нет, я и смотреть-то на это толком не могла. Этакое святилище имени Грейс.

– Чего ж ты тогда так заботилась о том, чтобы вернуть мне все это?

Она пожала плечами:

– Не знаю. Наверно, мне было неловко.

– От чего именно тебе было неловко? – спросил я, откидываясь в кресле.

– Ну… Так… Знаешь… Я не знаю.

– Ну-ка рассказывай, – велел я со строгой гримасой. Мне страшно нравилось, как она мямлит и теряется в словах. Она явно до сих пор завидовала Грейс.

– Ну вот то, как ты водрузил ее на пьедестал и говорил о ней, как будто это она ушла от тебя.

Я наклонился вперед:

– Ты что-то недоговариваешь – ты делаешь вот эту штуку бровями, как всегда, когда врешь.

– Какую штуку бровями?

– Ты дергаешь бровью как ненормальная. Не знаю, как тебе это удается, наверно, это такой странный тик.

Непроизвольно она прижала бровь рукой.

– Ничего такого, о чем бы ты не знал. И вообще, нам с тобой тогда было страшно некогда.

– Да о чем ты говоришь?

Взгляд Элизабет метался из угла в угол, словно бы ища выход. Наконец она опустила его на кончики своих дорогущих туфель.

– Грейс однажды звонила тебе, просила сказать… Что… Ну просто…

Я поднялся с места.

– Что ты сейчас сказала? – я не осознавал, что кричу во весь голос, пока в комнате не воцарилась полная тишина. Наши коллеги выглядывали из своих кабинок и смотрели на нас.

– Шшшш, тише, Мэтт, – Элизабет наклонилась ко мне. – Дай объяснить. Это было в Южной Африке. – Она скрестила руки на груди и понизила голос: – Мы с тобой уже спали вместе. Не знаю, чего ей было надо.