Президенты RU

«Не пойду в правительство! Не стану выполнять чужую программу!» Чужая программа – не беда. Главное у нас – люди, а не бумажки. Дурным исполнением можно загубить самую прекрасную программу. Но умный работник может (не поднимая лишнего шума) улучшать плохую.

Если бы умные интеллигенты всегда шарахались от власти, не было бы ни Витте, ни Столыпина, ни…

Работать не стыдно. Стыдно лизать ж – у. Это разные вещи. Когда-нибудь это поймут даже лидеры СПС.

Что собирается делать человек, получивший пять миллионов голосов (в том числе мой)? Работать критиком? Пятнадцать лет?

Нет уж, мы (критики) справимся как-нибудь без Явлинского. Войдя в правительство, он лишится права критиковать, зато получит возможность делать дело. И делать его так, как этого ожидают те самые избиратели, про которых он говорит «за мной».

Явлинский уже сказал «не пойду», погорячился в ЦИКовскую ночь, можно понять. Надо остыть и надо идти.

«Мы пойдем во власть только командой!» – заявлял эти годы Явлинский. Сомнительно, что позовут с командой. Шесть процентов[164] – не та высота, с которой можно диктовать свои условия. Ничего, и один в поле воин (как говорят коллеги Путина по его основной работе).

Если принципы позволяют работать в Думе (где закон – тайга, медведь – хозяин), почему они не позволяют работать в правительстве?

«В Думу меня послали избиратели», – говорит Явлинский. Но они – люди! – послали избранника не в Думу, а во власть. Если б люди выбирали правительство, то Явлинского выбрали бы туда. И работал бы.

Нет, надо идти, если позовут. Это – в интересах общества. Хуже всего, что вряд ли позовут. Окружение не допустит.

И тогда действительно останется только критиковать. Смысла в этом будет немного, ибо Путин, похоже, не принимает критику. Похоже, он склонен считать ее вражеской клеветой. И значит, будет отвергать с порога.

Пособие для будущих разговоров на кухне 31 июля 2000, «Новая газета»

Что думать? Годами мечтал навести порядок: разобрать архив, разложить по папкам.

Три месяца мучаюсь: как систематизировать? Хотелось: вот Гайдар, вот Ельцин, вот выборы, вот война…

Пол завален, подоконники завалены, папки, коробки… Не раскладывается. Тупой я, что ли?

И вдруг – простая мысль: дело не во мне. Просто не делится.

Не отделяется война от выборов, выборы – от Гайдара, Гайдар – от Ельцина, Ельцин – от Чубайса, Чубайс – от Коха, Жириновского, КГБ, Грачева…

И значит, не злонамеренные журналисты связали войну с выборами, а те, кто так удачно организовали и то, и другое.

Только театр отделился от всей этой мути, хоть и с трудом. Потому что Таганка – это и Губенко, а Губенко – и актер, и режиссер, и министр культуры СССР при Горбачеве, а теперь не знаю кто при Зюганове. И в Театре на Таганке, который так отчаянно боролся с коммунистическим режимом, теперь проходят торжественные мероприятия КПРФ, потому что Губенко оттяпал у Любимова две трети театральной площади… Вот и поди раздели.

Наоборот! Бумаги ведь копились годами. В тот момент, когда решаешь всего лишь не выбросить какую-то газету, какой-то документ, – их сохраняешь как казус, как нечто любопытное. А потом, лежа в коробках, они прорастают, переплетаются и сами укладываются. И не в надуманную схему, как если бы подбирались с замыслом, с умыслом, а в картину жизни. Настоящую, а не пропагандистскую.

Вот 1991/1992-й, конец СССР, начало «реформ», правительство Гайдара (хотя тогда оно было правительством Бурбулиса). И юные пионе… извините, юные министры произносят нечто вроде клятвы, обещают положить живот (то ли жизнь, то ли пузо) на алтарь Отечества. Во всяком случае, сами себя они называют камикадзе, то есть смертниками. И не просто смертниками, а добровольцами, идущими в атаку без единого шанса уцелеть.

У настоящих камикадзе, летевших бомбить американцев, даже керосин был только в один конец. Но это – японские камикадзе. А наши-то были все из агитпропа: кто воспевал экономику социализма в «Правде» и «Коммунисте», кто преподавал в Свердловске марксистско-ленинскую эстетику.

Есть одна история, которую вспоминаю всякий раз, когда слышу красивые слова: «правовое государство», «политическая элита», «марксистско-ленинская эстетика», «конституционный порядок» и пр. Историю эту можно рассказать и здесь, место подходящее.

И. И. Дмитриев в одно из своих посещений Английского клуба на Тверской заметил, что ничего не может быть страннее самого названия: «Московский Английский клуб». Случившийся тут Пушкин, смеясь, сказал ему на это, что у нас есть названия еще более странные.

– Какие же?

– А Императорское Человеколюбивое общество, – отвечал поэт.