Президенты RU

И конечно, они ненавидят тех, из-за кого вынуждены притворяться. Ненавидят людей. И убыль населения – от этого. Экономика растет, страна богатеет, а население сокращается (вы сами много раз об этом говорили). И не только потому, что мало рожают, но, что хуже, – мало живут, рано умирают.

Жестокие жадные начальники – вот главная проблема страны, а вовсе не бедность, ибо денег у России (у хозяев России) очень много. Нужны ли им люди? – трудно сказать.

Помните, власть уничтожила миллионы лучших крестьян (коллективизация). Уничтожали, а начальниками ставили бездельников и пьяниц. Уничтожили кулачество и гордились успехами до головокружения. И даже не понимали, что уничтожили (навсегда?) сельское хозяйство – ту Россию, которая кормила хлебом и маслом всю Европу.

Вас грабит кто? Преступник? Уголовник? Нет, «никого нельзя считать преступником до приговора суда». А если он даст взятку, наймет лжесвидетелей, изготовит фальшивые документы и, значит, вдобавок к грабежу совершит еще несколько преступлений, то суд его оправдает. И – кто он?

По-моему – преступник. По-вашему – презумпция невиновности. Дорогой товар, не всем по карману.

Подсудимый, встаньте! 29 марта 2007, «МК»

Владимир Владимирович, знаете, так бывает: отправишь письмо, но мысли-то продолжаются – понимаешь, что не досказал.

Речь у нас с вами последний раз шла о том, что (по Конституции) никого нельзя назвать преступником до приговора. А на самом деле, согласитесь, можно. Если на ваших глазах кто-то ограбил или убил, то он – преступник (независимо от того, будут ли его судить, приговорят или оправдают). Бандитов нередко оправдывают, но они же не перестают быть преступниками. Согласны? Если да – вы (гарант) против Конституции. Если нет – вы (президент) против справедливости и здравого смысла.

Но есть другая, еще более интересная и важная сторона. Можно ли назвать преступником того, кого суд приговорил?

«Приговоренного? Конечно!» – хором отвечают правоведы, депутаты, президенты. Но не тут-то было.

Академик Вавилов, поэты Гумилев, Мандельштам, актеры, командармы, тысячи инженеров, миллионы мужиков… Дела давние? А преступник-тунеядец Бродский, получивший пять лет от нашего суда и Нобелевскую премию от короля Швеции? А преступник-академик Сахаров? Спустя годы мы прозрели и поняли, что они были невиновны. (Это «мы», конечно, условность. Мы в невиновности Сахарова и Бродского не сомневались, а вы – не знаю.) Преступники их судили. Что, если через двадцать-тридцать лет наступит очередное прозрение? Так или иначе, оно коснется всех: и осужденных, и осуждавших.

Суд – опасная обоюдоострая штука. Приговор Шаламову (о котором тогда почти никто не знал) обернулся приговором стальной эпохе – и тому властителю, и тому суду. Приговор зэка, полумертвого доходяги, оказался сильнее международных трибуналов – так он написан. (Называется «Колымские рассказы»; если не читали – советую.)

Приговор нашей (уже подгнившей) эпохе написал Гальего – брошенный ребенок, калека, урод, случайно выживший в нашей системе заботы о детях-инвалидах. (Называется «Белое на черном», советую.)

Это же потрясающе и невероятно, что каракули полумертвого зэка или ребенка-паралитика, который едва мог ползать и которого считали идиотом, – их приговоры оказываются сильнее, чем грандиозные постановления многотысячных съездов партии, чем доклады генсеков, программы построения коммунизма, удвоения ВВП.

Вам эта тема, конечно, близка и страшна. Президент постоянно под судом. Истории? Но история – это абстракция. Точнее сказать: под судом людей (о небесных законах рассуждать не беремся, но они уж точно строже – никакого снисхождения, никакого «условно» там не бывает).

Суд над президентом не прекращается ни с окончанием законного срока, ни с окончанием земного. Ни отставка, ни смерть – ничто не служит освобождению от суда, ни даже смягчению приговора.

Самый понятный для людей ХХ века пример – Гитлер. Физически он под суд не попал, покончил с собой от страха. Но и без всякого суда он осужден навсегда. Не пожизненно, а навечно. И не только его пособников отправили в тюрьму шестьдесят лет назад (а некоторых повесили), но и поклонников – до сих пор! – сажают (в Германии). Это продолжается суд истории. (Нам бы такие законы – меньше было бы убийств, не кричали бы «хайль» на улицах, не носили бы портреты Сталина.)

В какой-то момент – иногда не сразу, но всегда неизбежно – машина государственного обожания перестает вертеться, взбивать пену; муть оседает, и вот он – в чем мать родила: без орденов, без свиты, без короны…

И чем выше возносили, чем беспощаднее принуждали любить его, тем бездоннее пропасть, куда он валится, и злее ненависть.