Презренный кат (СИ)

Солдаты связали кату руки и, кольнув пару раз под ребра штыком для острастки, повели пленника сначала из ворот, а потом вдоль забора. От забора тропинка стала поднимать на пригорок и солдаты, пропустив пленника вперед, выстроились за ним гуськом. Тавров хотел, было, послать кого-нибудь во главу процессии, но, подумав про себя, что уж на этом-то пригорке точно ничего не случится, решил оставить всё, как есть. И только он решил это, на солдата, шагающего сразу за Еремеем, с криком «Беги Еремушка!» стремительно бросилась Настена. Она толкнула плечом, идущего чуть растерявшегося солдата, вцепилась ему в волосы и вместе с ним покатилась под гору, роняя по пути других охранников. Кат рванулся вверх по тропинке, но, не добежав до вершины пригорка, свернул в сторону. Он решил, что в кустах скрыться ему будет сподручнее, да и из ружья его в кустах не достанешь. Не просто в кустах из ружья-то стрелять. Совсем не просто. Прорвавшись сквозь заросли бузины, Еремей перепрыгнул через поваленную ветром ольху, и провалилась вдруг под ним земля. Затрещало что-то под ногами ката, потом что-то темное ударило сначала в глаза, а потом по затылку. И так заломило от удара затылок этот, что белый свет для Еремея поник. Злая тьма окутала его, и потерял во тьме той сознание.

Глава 12

— Чего милый? — словно из какого-то туманного далека, услышал Еремей удивительно добрый голос. — Полегче тебе? Вот ведь беда-то с тобой какая приключилась. Ой, беда!

Кату хотелось ответить доброму голосу, но язык никак не хотел шевелиться, и все слова застыли у бедолаги в горле, будто залил его, горло это, какой-то злодей расплавленным воском.

— Где я? — подумал Чернышев, часто моргая глазами. — Что это со мной? А Настена где?

Больше всего Еремей Матвеевич страшился проснуться в застенке или крепостном каземате. Не хотелось кату сейчас в неволю. Ни чуточки не хотелось. Он и так настрадался крепко, а большего страдания ему и не выдержать вовсе. Всё тело Чернышева ныло, плохо терпимой болью, в голове ухал тяжелый колокол, а в глазах плыли красные круги.

— На вот попей водички, — тихонько прошептала, склонившаяся над страдальцем тень. — Попей, легче будет. Попей.

— Где я? — с великим трудом удалось Еремею выдавить из себя вопрос, после трех глотков прохладной воды. — Где?

— У меня, где ж ещё-то?

— А где это у тебя-то?

— Как где? Дома. Ох, и везучий ты человек монашек. Я таких везучих не встречал ещё. Поверь мне на слово — не встречал. Как уж тебя солдаты искали, да только не ожидали они, что ты у самой тропы в старый погреб провалился. Никак не ожидали. Они тебя ниже искали. Как уж искали-то. А командир их бесновался, никак не меньше самого подлого грешника на адской сковороде. Волосы он от горя рвал, когда не нашли-то тебя. Вот ведь как получается. Повезло тебе, а бабу вот жалко. Складная баба была.

— Какая баба?

— Как какая? Та самая, которая тебя от солдат отбила. Я ведь всё видел. У кумы я задержался до рассвета, да и пошел от греха подальше огородами, а тут тебя ведут. Я на всякий случай за кусточки встал. Чего думаю лишний раз служивым людям на глаза попадаться? И тут все началось. Ты-то рядом со мной в погреб провалился, а бабу эту солдаты штыками закололи.

— Насмерть? — попытался приподняться с лежанки Чернышев.

— Как же ещё? Конечно, насмерть. Прямо на тропинке и закололи её. Крови вытекло — море. Жуть. До ночи она там лежала, а потом делась куда-то. Страшная та ночь на Москве случилась. Колдунью в ту же ночь кто-то зарезал. Знатная колдунья была. К ней половина Москвы за приворотным зельем ходила. Вот видишь, как получается. Ночью разбойник колдунью ножом порешил, а под утро солдат бабу штыком. Жуть. Я-то за тобой уж под вечер пошел. Как солдаты ушли, так и пошел. Глянул в дырку, а ты там недвижим лежишь. Головой ты о камень здорово ударился. Ну, думаю, тоже помер, а как спустился, вижу, дышишь. Вот ведь повезло-то тебе как. Чего с властью-то не поделил, милок?