Презумпция виновности

— Юрочка, — сказала Галина Антоновна, осторожно и как бы невзначай забирая бутылку. — Ты устал с дороги. Он только сегодня приехал из Нью-Йорка. Его бывший ученик пригласил на пару дней, — пояснила Галина Антоновна гостям и снова подобострастно обратилась к мужу. — Тебе лучше попить кофеек.

— Что за кофеек?! Мы будем пить до утра, — попытался пошутить изрядно опьяневший профессор и, забрав у жены из рук бутылку, продолжал: — И эту сегодняшнюю перестройку затеяли не для народа вовсе. Они, ее "авторы", хотели, чтобы все было вроде по-старому для народа, а для себя чтоб, как у буржуа, чтобы ездить по заграницам, иметь там виллы на берегу океана, бриллианты, иметь счета в швейцарских банках и чтобы во время интервью сидеть перед телевизионной камерой не как военно-коммунистический истукан, а вальяжно, с ногами на столе и выше носа. Вот чего они хотели, а народ их мало заботил. А народ, который уже лишается какой-либо социальной защиты, скоро начнет кусать себе локти, рвать волосы на голове и разразится ностальгическими рыданиями по недавним спокойно-застойным временам с усыпляющим храпением Брежнева, которое уже сейчас, на фоне брани нынешних лидеров партий и движений, кажется "Серенадой солнечной долины". Вот недавно почему-то вдруг вспомнил песню, которая, очевидно, могла родиться только у нас: "Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко"… Помните? Я сам когда-то ее любил и только сейчас стал задумываться. Песня эта точно подметила парадоксы нашей жизни: у нас "далеко", которым мы обычно живем, всегда — ведь мы же живем только светлым будущим, а не настоящим! — почему-то нас обманывает. Вот и остается только молиться, чтобы оно не было жестоким. Вот оно — прекрасное далеко, о котором мечтали, — гласность, демократия! И что? Принесло оно нам счастье? Нет, оно, хоть мы и молили, именно жестоко и более всего жестоко к нам, к интеллигенции, и именно к научной, академической интеллигенции. — Платонов сделал глоток и продолжал громко: — И никто не знает, что делать. Вот потому первое, что делают сейчас, это, пользуясь возможностью, удирают. − Инге Сергеевне стало как-то противно, когда Платонов на этих словах взглянул в упор на Игоря. — Да-да! Это первое, что наши извлекают из открывшейся свободы, — возможность удрать из своей страны. Не работать там на ее благо, а удрать, удрать поскорее, пока дверь открыта…

— Но, простите, Юрий Васильевич, кого вы имеете в виду? — сказала Инга Сергеевна, уже не сдерживая раздражения.

— А всех я имею в виду. И не только вас и вашу дочь, а себя прежде всего. И кому это все нужно было затевать?!.. Ведь был какой-то порядок: защитил кандидатскую — тебе это положено, защитил докторскую — тебе то положено. Был стимул, все знали, к чему стремиться. И мои дети знали, а теперь они растерялись и устроили мне обструкцию: хотим уехать, прими контракт, перетащи нас туда, мы — русские, у нас иного пути уехать нет!.. И вот я сижу здесь на положении еще худшем, чем было положение моих аспирантов. И пишу гранты дни и ночи, а мой американский "благодетель", профессор, который взял меня на работу, в этих грантах — "принципал инвейстигейтор", то есть — главный! Главный, понимаете?! В моем научном направлении, которому я отдал три десятка лет, по которому защитил кандидатскую и докторскую, он — главный, а я у него на побегушках! Даже на конференции меня никуда не пускает, говорит — денег у него нет. Сам-то он ездит и докладывает мои результаты. И все же я сижу здесь. И он знает, что мне деваться некуда. Более того, он уверен, что осчастливил меня, дав мне работу. А куда нам деваться?! Вот и сидим. И даже мою, извините за выражение, зарплату визитинг-профессора экономлю, чтобы детям помочь… — Платонов залпом допил оставшуюся в рюмке водку и продолжал: — И вы тоже будете сидеть, и никуда не денетесь, и вы, Инга Сергеевна, при всех ваших философских регалиях здесь будете никто! Ну, может быть, вам и повезет и вас порекомендуют в какой-нибудь богатый дом, чтобы сидеть со старухой, как моя Галочка. Будете! Никуда не денетесь, попомните мое слово.

— Но, позвольте, Юрий Васильевич, − сказала Инга Сергеевна, едва сдерживая раздражение, — я бы хотела, чтобы вы все же говорили за себя, если вам угодно, но за нас…

— Да оставьте вы свою демагогию, Инга Сергеевна! Демагогия нужна была нам с вами там, в нашей с вами партии…

— Но смею заметить, — сказала Инга Сергеевна уже с откровенным сарказмом, — что я в партии не состояла…

— Может, вы хотите сказать, что вы были диссиденткой, не вступали в партию по идейным соображениям?

— Нет, я не вступила в партию не по идейным соображениям. Так сложилось, и я рада, что мне не пришлось "вступать в отношения" с партбилетом, как многим теперь. Но я была искренне убежденной, активной комсомолкой, — засмеялась Инга Сергеевна, стремясь наконец освободиться от напряжения, которое внушал Платонов, и перевести весь этот неуместный спор в шутку.