Презумпция виновности

Солнце жгло сквозь окна плацкартного вагона и усиливало запах немытых, потных человеческих тел, нестиранной одежды и прокисшей пищи. Девочка трех с половиной лет с сине-зелеными глазами и черными густыми, коротко остриженными волосами сидела на руках у мамы на нижней полке и, разглядывая в окне очертания приближающегося города, спрашивала:

— Мамочка, а куда я приехала?

— Ингуля, — прижала мать к себе дочку со слезами на глазах: — Мы возвращаемся в наш любимый город!

— А почему он любимый?

— Потому что это теплый город, в нем всегда живет солнце.

— А почему я оттуда уезжала?

— Ну, ты оттуда не уезжала. Ты родилась в другом городе, где мы спасались от войны.

Впоследствии, уже будучи взрослой, Инга узнала подробно эту историю, ставшую семейной легендой. Когда началась война, Мире было четыре года. Отца с первых дней призвали на фронт, и через две недели мама почувствовала, что беременна. Нужно было эвакуироваться. Вся семья — и со стороны папы, и со стороны мамы — уже была на ногах. А тут такое… беременность. Мама пошла к бабке-знахарке добыть какое-то средство, чтобы прервать беременность. Бабка, пощупав живот, сказала подавленной своей неуместной беременностью молодой женщине: "Если в твоем чреве сын-наследник, то твой муж не вернется, независимо от того, выносишь ты этот плод или выкинешь. Если же у тебя дочь и ты плод сохранишь, твой муж вернется живым".

И мама все тяготы эвакуации несла вместе с созревающим в ней ребенком. А через восемь месяцев, уже где-то у берегов Волги молоденькая врач Инга Генриховна, принимая роды, сказала:

— Поздравляю с дочкой!

— Я назову ее вашим именем, — сказала мама, разрыдавшись от счастья.

— И что, мы теперь всегда будем жить в Городе солнца, где никогда не будет войны? — не унималась Инга с вопросами.

— Да, доченька, мы теперь всегда будем жить в "Городе солнца", как ты его назвала. И нас ждет счастье и радость, потому что у нас есть ты и Мира, — мама левой рукой прижала к себе и поцеловала сидящую рядом восьмилетнюю девочку, — потому что наш папа живой и вся наша семья соберется вместе.

Инга захлопала в ладоши и обняла мать.

x x x

Весеннее солнце манило на улицу. Инга услышала со двора:

— Ну, Инга, выбегай скорей, — кричали одноклассницы-первоклашки Линка и Нонка, жившие в соседних дворах.

Инга, воспользовавшись тем, что мама на нее не обращает внимания, выскочила во двор. Подружки приглашали играть в "цуцика". Инга не отличалась успехами в этой игре, но очень любила ее. Вот и сейчас она, вся мокрая, с растрепавшимися, непослушными из-за своей толщины косичками моталась между Линкой и Нонкой, пытаясь поймать мяч, который все пролетал над головой. И вдруг этот мяч, вылетевший из рук Нонки, перехватил пробегавший мимо соседский мальчишка, десятилетний Левка и, когда Инга подскочила к нему, чтобы вырвать мяч, забросил его поверх Ингиной головы к Линке. Мяч вместо того, чтобы попасть ей в руки, почему-то свернул и залетел в окно одноэтажного флигеля, в квартиру Петра Ивановича. Петр Иванович вмещал в себе все возможные противоречия, как во внешнем облике, так и в поведении. У него была стройная, спортивная фигура молодого человека и испещренное глубокими морщинами лицо старца. Когда он был трезв, то постоянно что-то приносил в свое, как почти у всех в этом дворе, убогое, без всяких удобств жилье, обустраивая его. Однако, выпив — а случалось это нередко, — он рушил все созданное его же руками. В трезвом состоянии он каялся перед женой и двумя маленькими детьми, часто вечерами, сидя на крыльце, играл на гармошке и пел самые задушевные романсы и песни. Пьяным — ругался самым площадным матом, оскорблял каждого из соседей, попадавшегося ему на глаза, а отрезвев, плакал, извинялся и предлагал свои услуги по бесплатному ремонту всего, что требовалось в доме. Отношение соседей к нему было таким же противоречивым. Они его любили и жалели, когда он был трезв, и ненавидели и проклинали, когда он буянил. И тут, когда мяч залетел к нему в квартиру, он, высунувшись из окна и обращаясь к Левке, заорал:

— Ах шпана паршивая! Ах ты жидовское отродье, прямо в бутылку угодил! Вот я вам покажу! Вот жидок пархатый, всех вас, жидов, задушу.

В это время из окна противоположного флигеля высунулась соседка, тетя Мура.

— Петр Иванович, — крикнула она с мольбой в голосе, — да успокойтесь. Нельзя же так, это же дети.

— А ты, румынская шлюха, вообще заткнись! Твой номер восемь, если надо будет, спросим, — огрызнулся Петр Иванович и скрылся за занавеской окна.

Левка, весь дрожа, выбежал за ворота и где-то спрятался. Инга, испуганная, побежала к бабушке, которая с тетей жила в другом конце двора.

— Что с тобой, Ингуля? — спросила испуганно бабушка, отойдя от примуса, который она усердно накачивала.

— Бабушка! Левка нечаянно попал в окно Петру Ивановичу мячом. И, наверное, опрокинул бутылку с водкой. И он так заругался. Он назвал Левку "жидом пархатым". И сказал, что всех жидов задушит. А что, это правда, что Левка плохой, что он жидок?

— Ой, — глубоко вздохнула бабушка, — какие глупости может сказать пьяный!