Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

В переговорах на следующий день эстонская республика была представлена трудовиком Кохом, ревельским адвокатом, а также еще несколькими господами, которые были в состоянии выражаться должным образом. Один из них прибыл прямо из темницы Двинска, откуда он был освобожден по моему распоряжению. Сначала он получил хороший завтрак, что заметно улучшило его настроение. Эти переговоры вообще прошли в самой приятной форме, в частности, Кох был тем человеком, который ревностно отстаивал дело своей юной республики, однако при этом выказывал и понимание моих аргументов, вынуждавших меня отклонить некоторые из его запросов. После непростых дискуссий, продолжавшихся с 8 утра до 11 вечера, мы смогли подписать протокол соглашения, «Рижский мир», как его в эйфории называл господин Кёрер, его и запротоколировавший. Мне в целом удалось отстоять точку зрения, которую я отстаивал перед господином Янсеном. На уступки я пошел лишь в том, что позволил эстонцам наладить собственное почтовое сообщение, причем оно должно было вестись их средствами и через управляемые немцами конторы. Следовало отправлять и государственные эстонские телеграммы на эстонском языке, причем они должны были пользоваться теми же преимуществами, что и германские военные телеграммы. Еще один компромисс касался университета Дерпта. Как известно, эта древняя немецкая высшая школа была открыта вновь, что потребовало определенных расходов. Сохранить чисто немецкий характер университета было, естественно, невозможно[92]. К большому несчастью, от нас потребовали пойти на уступки и здесь. Мне пришлось пойти на эту жертву. С 1 декабря управление университетом передавалось Эстонии.

Собираемые с территории налоги и прочее должны были пополнять фонд, средства которого могли быть направлены только на цели этой страны. Из этого фонда, располагавшегося теперь в Риге, я отпустил республике Eesti миллион рублей, чтобы ее правительство вообще имело возможность далее функционировать. Так что расстались мы в полном согласии, и я полагал, что этим компромиссом наши взаимоотношения были поставлены на должную основу.

Однако уже несколько дней спустя я получил сообщения о наглых выходках эстонцев. Во многих местах они сняли наши слабые посты, отбирали у чиновников деньги, плохо с ними обходились, таким же образом они применяли силу и по отношению к своим властям, в Ревеле были арестованы несколько лидеров балтийских немцев, а на остальной территории страны шли нападения на немецкие поместья. Я по телеграфу потребовал объяснений и соблюдения договора. Ответа не было. Тогда я радировал эстонскому правительству, что все жители страны немецкого происхождения находятся под защитой рейха и я потребую удовлетворения за любой ущерб, нанесенный им.

Я мог требовать многого. Эстонцы позволили себе плевать на мои телеграммы, ведь наши солдаты в Ревеле – и эстонцы знали это лучше, чем я, находясь далеко оттуда, – и пальцем не шевельнули в защиту своих братьев по племени. Лишь с трудом, просто вынуждая их, я добился, чтобы они позаботились об освобождении и отъезде нескольких балтийских немцев, находившихся в особой опасности. В своем суматошном интернационализме и в детской тяге к братанию они видели в эстонцах друзей, к которым испытывали большую приязнь, нежели к близким им по крови балтийским немцам, так что они чувствовали свою обязанность возместить им несправедливости, нанесенные во время оккупации. Поведение наших солдат принесло нам немало вреда. Однако же, когда их в этом упрекали, причем я делал это в жесткой форме, все же нельзя было оставлять без внимания то обстоятельство, что такое поведение наших солдат может лишь качнуть маятник в другую сторону. Когда оккупационные германские войска подошли к эстонской столице, к ним навстречу вышли члены эстонского правительства, чтобы поприветствовать солдат и договориться о разделении власти. Командующий отослал их, ведь для него никакой суверенной власти в этой стране, кроме германских вооруженных сил, не было; в рамках последовательного проведения той же линии затем были распущены и правительство^ ландтаг[93]. На всякие возражения отвечали арестами, заставив замолчать. Такое поведение по отношению к населению, которое проявило желание к установлению дружественных отношений, задевало чувство справедливости германских солдат, а когда ныне после крушения командных инстанций они оказались предоставлены сами себе, то именно это чувство справедливости и поставило их на неверную с политической точки зрения сторону, хотя это стало возможным еще и потому, что вызванное четырехлетними военными испытаниями недовольство весьма ослабило и парализовало национальные чувства. Немалому количеству германских солдат болезненно отозвалось потом такое поведение.