Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

В Риге мы нанесли множество визитов членам Балтийской национальной комиссии, являвшейся органом по защите политических интересов балтийских немцев. Я был не в состоянии поддерживать правильную беседу, ведь за время поездки так закоченел от холода, что был едва способен передвигаться и стремился к единственному идеалу – заснуть на теплой печи. И все же я присутствовал при беседах, казавшихся мне диалогами на далеких трибунах, из которых я понимал лишь отдельные слова. Около полудня я отправился в замок, в штаб армии[82], чтобы там начать приготовления к созыву съезда. Там, у начальника штаба майора Франца, постепенно собрались все, кто входил в местную верхушку. Туда пришли лидеры балтийских немцев, явился господин фон Госслер, а вскоре и некоторые члены Рижского солдатского совета. Говорили наперебой и в предположениях своих доходили до обсуждений возможных действий латышей и позиции солдат. Посреди этой дискуссии доктор Буркхард вдруг сделал предложение: «Есть только один выход – господин Винниг должен принять на себя руководство ведением всех дел!» Тут я вскочил и одним махом ощутил, как с меня слетели всякая усталость и оцепенение. Один за другим заявили о своем согласии с этим глава гражданской администрации, начальник штаба и присутствующие там представители балтийских немцев. Я же сообщил о своей готовности при том условии, что на это будут готовы пойти солдатские советы и новое германское правительство. Я тут же провел совещание с солдатским советом при штабе армии, которое очень облегчило присутствие в нем моего хорошего знакомого и товарища по профсоюзу. Затем я отправился к латышским социалистам и сообщил им о случившемся. Все эти инстанции и объединения телеграфировали правительству Германии, которое на основании этого 14 ноября назначило меня «генеральным уполномоченным рейха по прибалтийским землям».

Позднее от тогдашнего министериал-директора, а теперь унтер-статс-секретаря ведомства внутренних дел доктора Левальда[83]я узнал, как проходило это назначение. То были дни, когда в Берлине все было вверх дном, а Совет народных уполномоченных был на грани морального краха. Повсюду в рейхсканцелярии лежали телеграммы – они уже никого не интересовали, а новые приходили каждый час; кто же мог бы их все прочесть! Левальд хотел как можно скорее провести это дело, однако народные уполномоченные встречались с бесконечными депутациями, а потому были неуловимы. А затем доктор Левальд быстро решил осуществить это назначение на основе своих полномочий.

Большинство друзей тут же оценили название моей должности. Оно было несколько длинновато, однако там говорилось «рейха», не «Германского рейха», а просто «рейха» – но ведь у кого могли быть сомнения, какая страна имеется в виду? «Рейх» для всего мира значило «Германский рейх». Я всегда придавал значение этому и отражал все попытки протащить в название моей должности слово «германский».

Поначалу у меня дела обстояли так же, как и у народных уполномоченных, – ко мне постоянно приходили и уходили. Едва ли возможно описать первые дни. Я устроил себе кабинет на бульваре Престолонаследника[84], дом № 15, там же я и жил. Чтобы всегда иметь возможность быть на связи, я распорядился поставить свой телефон прямо у кровати – чрезвычайно рекомендую такую меру, она доставила мне немало радости.

Было нелегко в обстановке такой спешки и пропаганды, на фоне как опытных, так и непрошеных советчиков, составить себе ясное представление о моих обязанностях, придав моей деятельности необходимые направленность и границы, однако же это было обязательно, если только я не хотел стать рабом новой эпохи. Прекрасным средством, чтобы прийти в себя и не терять из виду общий ход событий, были письма, которые я писал через день с завидной регулярностью, а в них сообщал о самом важном из того, чем занимался. Нередко мне лишь при написании этих писем бросалась в глаза взаимосвязь между событиями, которую я до того не замечал, и всякий раз такое письмо было весьма полезным и для меня, и для моей работы. То обстоятельство, которое побуждает человека рассказывать другому о своих делах и намерениях, приводит и к тому, чтобы объяснить и смысл их, а при этом нередко становится ясным смысл того, что он сделал в спешке и не успел основательно продумать. Конечно, еще лучше, когда подобным образом пишут о непосредственно предстоящих задачах; за счет этого приходят ко все большей ясности. Я постоянно находил, что можно изменить, если только знать, что существует готовый помочь и здравомыслящий взгляд, нежели твой собственный, и что при этом особенно важна письменная форма изложения, ведь она всегда более компетентна, нежели устное сообщение.