Приданое для Царевны-лягушки

- Спинами и бошками! - крикнул кто-то из зрителей. - Мы брейкуем на ней. Если бы не Квака, черта два ты бы топтался тут лаковыми копытами с каблуками!

- Я не собираюсь топтаться, - Платон остановился, набычившись. - Я твистовать буду. Где музыка?

- "Hay" пойдет? - крикнули издалека.

- Пойдет, - на всякий случай согласился Платон, не представляя, что такое "Hay".

Грянула музыка. От неожиданности Платон в первый момент слегка присел настолько громко это было. Ударные грохотали так, что, казалось, крыша содрогается. Первые две строчки он не расслышал - отмечал про себя ритм. Потом различил слова и хмыкнул "...будем отрываться и гулять, но только не тащи опять меня в кровать!..". Ноги заскользили легко и привычно. Круг расступился, пропуская невесту в пышном платье. Платон смотрел только на ее туфельки, поражаясь их миниатюрности. Когда грянул припев, они уже танцевали рядом, строго выдерживая расстояние между его левым ботинком, едва касающимся носком покрытия, и ее юркой правой туфелькой.

"Как будто е-эй, е-эй, е-эй, хали-гали! Как будто е-эй, е-эй, е-эй русский шейк!"

- Во дает толстяк! - кто-то из зрителей громко оценил его легкость и изящество.

Кое-кто не выдержал установленного Платоном Чуть замедленного для твиста ритма и выскочил на площадку, дергаясь. Их тут же утащили. Илиса нашла ладошкой руку Платона и вцепилась в нее - ей приходилось напрягаться, чтобы поспевать за ним и сохранять дистанцию. Она была не слишком виртуозна, хоть и старалась изо всех сил. Черт возьми, Платон уже танцевал с одной неумехой твист. Давно. Очень давно. В своей спальне. Под пластинку

"Черный кот". Сейчас он сделал то же, что и тогда: чтобы не потерять ритм - поднял партнершу левой рукой и прижал к себе, посадив на бедро.

"А ну-ка жги, давай, валяй, шуруй со мной! Как люблю я этот утренний забой!"

Илиса обхватила его ногами и, чтобы получше держаться, зажала в кулачки фрак на груди и на спине.

"Как будто е-эй, е-эй, е-эй, хали-гали!.." - сканировали окружающие. Жги, динозавр!

Платон увидел в размазанном безличье толпы несколько знакомых лиц и осторожно улыбнулся им, вспоминая. Веня застыл истуканом - почему-то грустный. Федор с открытым ртом смотрел восхищенно, но с недоверием, косясь по сторонам, чтобы удостовериться - все видят, все в отрубе. Аврора не смотрела. Она стояла далеко, у края крыши, там, где сидел за пультом невидимый Платону ди-джей, и ловила ветер лицом, подняв его к небу.

Гимнаст плакал. Платон увидел это и в отчаянии прижал к себе рукой девочку так сильно, что она пискнула и стукнула его туфельками - в спину и в живот. Ему все еще легко и невесомо было держать на себе и ее, и черное небо над крышей, еще фантастически скользили ноги, но уже все вспомнилось - колба, подушки на теплом полу. Он остановился.

- Мне обещали перепелиные яйца. Есть хочу!

И отпустил Илису, расставив руки в стороны. Повисев на нем, она сползла вниз, как по стволу большого дерева.

Толпа разочарованно взревела.

Выскочили две девчонки - высокие, крепкие, как породистые лошадки, все в коже и с банданами на головах.

- На бис!

И - заново: "Пой со мной, играй, танцуй со мной!"

Смешно было видеть тупорылые тяжелые ботинки рядом с лаковыми носками своих туфель. Платон уже целенаправленно обходил площадку по кругу, давая девушкам порезвиться - они то и дело переходили на телодвижения незнакомого ему танца, потом притягивались глазами к его ногам, возвращались на твист, оставляя на отполированном дереве черные полосы.

"Здесь горит звездою русский рок, круглый и простой, как колобок!"

Платон смотрел на Гимнаста. Тот уже не плакал. Страдал глазами, полными боли и страха, как животное на бойне.

- Чего ты боишься, Гимнаст? - крикнул Платон, останавливаясь.

Гимнаст только махнул рукой и ушел бояться в тень.

- Вы все против меня, да? - огляделся Платон. - Все знаете, а мне не говорите, да? Откуда у тебя мое кольцо? - вцепился он в руку Федора, стараясь развернуть его ладонь удобнее и рассмотреть хорошенько.

- Гимнаст дал! - выдернул Федор руку. - Тони, тебе поесть надо, а то на людей уже бросаешься.

- Надо, надо поесть, - бормотал Платон, спускаясь вниз.

И обнаружив там, в ярко освещенной зале, длинный стол, уставленный едой, он сел в середине и съел: шестнадцать жареных окорочков, сорок три перепелиных яйца и запеченную горбушу, которую обложили этими яйцами, при этом выпил два графина сока - по два литра каждый, на три теплые лепешки опрокинул по тарелке с мясной нарезкой и заел это десятком помидоров, после чего подвинул к себе блюдо с поросенком и не отодвигал, пока от него не осталась голова с апельсином в разинутом рту, подумав, съел у головы уши и щечки, запил это бутылкой белого вина, закусывая каждый второй глоток ломтиком сыра, осмотрелся и поинтересовался у притихшей застольной компании:

- А горячее будет?