Приднестровский беспредел

Потом люк захлопнулся, и БАТ сорвался с места. Потом снова были удары огромной кувалдой по броне, БАТ швыряло, как игрушку, и воздух оглушительно звенел, а перед глазами плыли оранжевые круги, но Михе было плевать — он вырубился…

Очнулся Мвха, лежа на траве, рядом с землянкой гвардейцев. Он долго просто лежал и смотрел в небо, уцепившись, как утопающий за соломинку, за звезду Давида на шее…

В этом деле погибло пять человек. Последний — Старый, — тот, что спас Миху, втолкнув его в люк БАТа, был убит за секунду до спасения, когда выстрел из румынской безоткатки насквозь пробил ГМЗшную лопату…

Когда уцелевшие вернулись к своим, Норову почудились стоны и крики о помощи. «Там ваши. Раненые, — сказал он Саше. — Я схожу забрать их…» С ним пошли еще двое. Они не нашли раненых. Вместо них они нашли мину. Отличную, исправную противопехотную мину. Когда Норова принесли обратно, у него были оторваны обе ноги…

В тот вечер Миха напился так, как не напивался никогда в жизни. Он сделал это, Когда почувствовал, что его руки и лицо уже никогда не отмоются, что на них навсегда останется отпечаток чужой плоти…

Четыре дня Норов метался и стонал в бреду, снова и снова умоляя, чтобы ему принесли супа. Потом, на пятый день, он умер…

ГЛАВА 4

Затишье на фронте, которое так любит большинство солдат, штука безусловно приятная. Это та «скука», которая, как когда-то утверждал дезертир-Митяй, гораздо предпочтительнее «веселья». Потому что «скука» на войне — это почти всегда синоним жизни. А «веселье» очень часто влечет за собой смерть. Что ж, за удовольствия, говорят, нужно платить. Но у затишья есть один веский недостаток, который часто сводит на нет все приятные преимущества: рано или поздно оно заканчивается. И как сложнее встать с земли, чем со стула, так сложнее вступать в новый бой после долгого затишья, чем после вчерашнего боя…

Был конец мая, теплого и солнечного, и воевать совершенно не хотелось, но все говорило о том, что новый всплеск огненного шторма не за горами. С каждым днем все больше двигалось на той стороне бронетехники, с каждым днем все активнее вели себя румыны на позициях, с каждым днем все кровожаднее становились выпуски «брехинжера»…

«И охота им искать на свою задницу неприятностей, — думал Миха, разглядывая в бинокль ползущую по румынскому берегу на юг колонну бронетранспортеров. — У них что, дел по хозяйству нет? Всяких там битв за урожай, социалистических соревнований в цехах, хороводов вокруг памятника Стефану Чал Маре? Их беда в том, что они слишком много пьют. Боже мой, русского Ваню все считают страшным алкоголиком, родным братцем зеленого змия, даже вон анекдоты на эту тему травят. А ведь он, этот Ваня, в сравнении с первым встречным голдырем-молдаванином — самый настоящий председатель общества тотальной трезвости… Про молдаван тоже анекдоты ходят, но совсем другого рода… А чего же вы хотите от нации, которая столетиями хлещет вино в непомерных количествах? Зачинают детей — пьют, вынашивают — пьют, рожают, выкармливают, воспитывают — опять же таки пьют. И даже этот, который родился, совсем маленький еще, не то, что под стол, под стул пешком ходит, слово „кернуть“ еще правильно не произносит, а и он туда же… И ведь это — из поколения в поколение! То-то у кое-кого на том берегу уже бецики с пециками в башке ползают… А кроме того, это ж всегда так: накерялся и — ну за шашку хвататься. И это — в стране, где растет столько драпа!.. Не понимаю. Честное слово, не понимаю… Такие плантари кругом, а они — воевать!.. Забили бы косой, пыхнули от души и расслабились…»

Миха знал, что предлагать: вот уже полчаса он находился в состоянии приятного наркотического опьянения, недостаточного для запуска крыши в межзвездное пространство, но вполне способствующего умиротворенному созерцанию окружающей действительности. Действительность эта была словно отделена от Михи толстым прозрачным стеклом и существовала в каком-то ином измерении, что придавало ей особую пикантность. Ведь что может быть для тебя интересного в движущейся где-то далеко колонне БТРов, если только ты не десятилетний мальчуган, который видит военную технику только по телевизору, в «красный день календаря»? Но порция драпа, этого спрятавшегося в папиросе и вытекающего оттуда с дымом, как джинн из лампы, волшебника, заставляет забыть о вони, лязге и скрежете механизмов, о грязи колес и смертоносности оружия, о ненависти, скрючившейся внутри, в боевых отсеках. И сейчас для тебя эти бэтээры — неясные темнозеленые образы, колесницы Джаганнатхи, бесплотные молнии богов войны, совершенные в своем холодном гневе, которые плывут в далеком ирреальном мире навстречу неумолимой судьбе…