Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Как и Гоббс, Буало рассматривает сцену сотворения мира в риторических категориях, соотносящих ее с механикой повеления и мирскими иерархиями господства (бог у Буало именуется в юридических терминах «самодержавным судиею природы», souverain arbitre de la nature). Эстетический анализ возвышенного совпадает в этой точке с политическим знанием о происхождении и работе власти.

Это совпадение зафиксировано в классическом сочинении другого, более знаменитого Руссо – вышедшем при жизни Ломоносова «Общественном договоре» (1762). Опираясь на памятные нам рассуждения Макиавелли о том, как религиозные видимости позволяют создавать политические сообщества, Жан Жак пишет:

Законодатель <…> прибегает к власти иного рода, которая может увлекать за собою, не прибегая к насилию, и склонять на свою сторону, не прибегая к убеждению. Вот что во все времена вынуждало отцов наций призывать к себе на помощь небо и наделять своею собственной мудростью богов, дабы народы, покорные законам Государства как законам природы и усматривая одну и ту же силу [pouvoir] в сотворении человека и в создании Гражданской общины, повиновались по своей воле и покорно несли бремя общественного благоденствия. Решения этого высшего разума [raison sublime], недоступного простым людям, Законодатель и вкладывает в уста бессмертных, чтобы увлечь божественною властью [autorité divine] тех, кого не смогло бы поколебать в их упорстве человеческое благоразумие (Руссо 1969, 181; курсив наш. – К. О.).

«Высшим [или, точнее, «возвышенным»] разумом» здесь именуется риторическая иллюзия «божественной власти», разработанная законодателем ради создания общественного порядка. Религия оборачивается одновременно обличием политического господства и искусно-увлекательным вымыслом, видом поэзии. Движущий принцип этого вымысла – порождение власти как политической структуры и риторического эффекта, подчиняющего себе воображение подданных. Узловым тропом этой конструкции служит уже знакомая нам параллель между сотворением человека и созданием гражданской общины, вменяющая мифологически-поэтическим картинам творения огромную политическую роль.

На этом фоне проясняется медиальная «установка» ломоносовской оды, выразительно обнаруженная в строфе 1746 г. Жест поэта, усваивающего себе библейскую сцену в качестве фигуры речи, укоренен в определенной политической эстетике, именуемой «возвышенным». Кульминацией строфы оказываются строки, воспроизводящие силу всевышнего повеления и пронизанные заимствованными у Буало понятиями власти:

Со властью

рек: «Да будет свет».И бысть! О твари Обладатель!

Поэтический эффект этих стихов демонстративно политичен: восхищение читателя адресуется принципу власти, распределенному между божеством и монархиней, чей переворот составляет тему оды. Коллективный аффект читательской публики, к которому взывают «возвышенные» строки оды, прямо соотнесен с механикой переворота. У Ломоносова, как и у Шекспира, сотворение мира оказывается узловым тропом политической аккламации – стихийного одобрения столичной толпы или народа, необходимого для успешного захвата власти. Строфа оды 1746 г. предшествует уже цитировавшимся формулам аккламации Елизаветы:

По стогнам шумный глас несется
Елисаветиных похвал,
В полках стократно раздается:
«Великий Петр из мертвых встал! <…>»

Разворачивая две параллельные функции тропа, образ сотворения мира обретает в ломоносовских стихах аффективную выразительность и аналитическую референтность. В нем обнаруживается заданное гоббезианской теорией соотнесение бога, монарха и панегирического поэта как авторов и авторитетных инстанций политико-богословского консенсуса. Понятая таким образом власть учреждается на наших глазах речевой силой заимствованного из Библии тропа.

VI