Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Возвышенное в истолковании Лонгина и Буало обеспечивает торжественной оде глоссарий речевых тропов и изобразительных фигур, позволяющих представить могущество суверена и символическую общность царства (см.: Ram 2003, 41 sqq). В качестве примера «высоких мыслей» Ломоносов – вслед за Лонгином – приводит изображение Посейдона у Гомера:

Внезапно встал Нептун с высокия горы,
Пошол и тем потряс и лесы и бугры;
Трикраты он ступил, четвертый шаг достигнул
До места, в кое гнев и дух его подвигнул.

(Ломоносов, X, 491)

Лонгин рассматривает эти стихи прямо перед отрывком из Книги Бытия, с которым их объединяет изображение божества «dans toute sa majesté et sa grandeur» ([во всем его могуществе и величии] – Boileau 1966, 353). За стихами, переведенными Ломоносовым, у Лонгина следуют другие:

Il attelle son char, et montant fièrement
Lui fait fendre les flots de l’humide Elément.
Dès qu’on le voit marcher sur ces liquides plaines
D’aise on entend sauter les pezantes Baleines.
L’ Eau frémit sous le Dieu qui lui donne la loi.
Et semble avec plaisir reconnoistre son Roi.

[Он запрягает свою колесницу и, гордо взойдя на нее, рассекает волны влажной стихии. Завидев его поступь по этим жидким равнинам, скачут грузные киты. Влага трепещет под ногами божества, предписывающего ей закон, и как будто с радостью узнает своего повелителя.] (Boileau 1966, 353)

«Могущество и величие», атрибуты суверенной власти, параллельно разворачиваются в сюжетном движении и эстетическом воздействии божественного образа: волны распознают в Посейдоне своего владыку, и их покорность передается читателям в форме эстетического переживания. Возвышенный аффект, смешивающий ужас с удовольствием, оборачивается эстетической матрицей господства и подданства. Средоточием этой матрицы оказывается изображение власти, созданный поэтическим искусством «смертный бог».

Ломоносов заимствовал этот портрет Нептуна вместе с его политическими смыслами в «Оде на прибытие… Елисаветы Петровны… 1742 года…»:

Бежит в свой путь с весельем многим
По холмам грозный Исполин,
Ступает по вершинам строгим,
Презрев глубоко дно долин,
Вьет воздух вихрем за собою;
Под сильною его пятою
Кремнистые бугры трещат,
И следом деревá лежат,
Что множество веков стояли
И бурей ярость презирали.

Так флот Российский в понт дерзает,

Так роет он поверьх валов,
Надменна бездна уступает,
Стеня от тягости судов.
Во след за скорыми кормами
Спешит седая пена рвами.
Весельный шум, гребущих крик
Наносят Готам страх велик;
Уже надежду отвергают
И в мгле свой флот и стыд скрывают.

(Ломоносов, VIII, 91–92)

Ил. 2. Ф. Г. Мюллер, медаль «На командование четырьмя флотами при Борнгольме», 1716

Элементы гомеровского образа распределены здесь между двумя планами аллегорического тропа. Не названный по имени исполин оказывается изобразительным иносказанием реальной военной силы – русского флота, устанавливающего господство над Балтийским морем в ходе военных действий против Швеции. Такое использование фигуры Нептуна не было окказиональным изобретением Ломоносова: средствами возвышенной поэзии он воспроизводил политико-эмблематический ход петровской эпохи.

Нептун в колеснице фигурировал на оборотной стороне медали «На командование четырьмя флотами при Борнгольме» (1716), на лицевой стороне которой был выбит увенчанный лаврами бюст Петра I (ил. 2). Как и в оде Ломоносова, Нептун обозначал на медали не только конкретный эпизод балтийской военно-морской политики, но и общую идею имперского господства.