Придворный

Если бы мог я, не навлекая на себя хулы всей мужской половины человечества, рассказать, насколько многие из мужчин погружены в разврат, то есть в порок, противоположный этой добродетели, то осквернил бы непорочные уши, слушающие меня{434}. И по большей части эти оскорбители Бога и природы уже стары, одни имея призванием священство, другие – философию, третьи – священные законы, и управляют государствами с суровостью, достойной Катона, на лице, будто собравшем в себе все целомудрие мира.

И они-то еще твердят, будто женский пол ненасытно похотлив! А сами при этом ни о чем другом на свете не скорбят, как о том, что им не хватает естественной силы удовлетворять все свои мерзкие вожделения, которые продолжают жить у них в душе и тогда, когда природа забирает их у тела; поэтому часто изобретают такие способы, при которых сила не требуется.

XLI

Но не хотелось бы заходить слишком далеко: с меня будет довольно, если вы признаете, что женщины больше воздерживаются от распутства, чем мужчины, и, определенно, их удерживает не какая-то иная узда, а лишь та, которую они налагают на себя сами. А вот вам и доказательство: большинство тех женщин, которых мужья или отцы держат под слишком тягостным надзором или бьют, менее целомудренны, чем имеющие какую-то свободу. Но говоря в целом, великой уздой для женщин является любовь к истинной добродетели и чести, которую многие из них, которых я знаю, ценят дороже собственной жизни.

Зачем скрывать? Каждый из нас видел, как иные молодые люди, обладающие знатностью, скромностью, рассудительностью, смелостью, красотой, влюбившись в какую-то женщину, тратят много лет, беспрерывно настаивая, одаривая, умоляя, плача, делая все, что только можно вообразить, – и все тщетно! И хоть обо мне и не скажешь, что по своим достоинствам я вовсе не заслуживаю быть любимым, но представьте: по причине непоколебимого и слишком сурового целомудрия одной особы я не раз оказывался на краю смерти.

– Пусть вас это не удивляет, – ответствовал синьор Гаспаро. – Женщины, которых упрашивают, никогда не отвечают желаниям тех, кто упрашивает. А кого из них не упрашивают, те упрашивают сами.

XLII

– Я, признаться, не встречал мужчин, которых упрашивали женщины, – сказал мессер Чезаре. – Зато знаю немало таких, которые, видя, что зря старались и тратили время, обращаются к отмщению, поистине замечательному: всем рассказывают, будто досыта вкусили того, что на самом деле только воображали в мечтах. Злословить и сплетать небылицы, чтобы о какой-нибудь добропорядочной женщине толпа разносила порочащие россказни, им представляется естественной частью придворной жизни. Вот эти, подло хвастающиеся победой над какой-либо достойной женщиной – правду они говорят или лгут, – поистине заслуживают тяжелейшей кары и муки. И если подчас такая кара их настигает, не знаю, как по достоинству похвалить ее исполнивших. Ибо если они лгут, то какое злодейство может быть больше, чем ложью лишить женщину того, что она ценит дороже жизни? Лишить именно за то, за что ее следовало бы чтить бесконечными похвалами! Если же они говорят правду, то какой казни достоин мерзавец, воздающий подобной неблагодарностью женщине, когда она, побежденная притворной лестью, притворными слезами, неотступными мольбами, жалобами, хитростями, коварством, лживыми клятвами, позволила излишне увлечь себя любовью, а потом безоглядно, забыв об осторожности, отдала себя в добычу столь лукавой душе?

Отвечу вам и относительно неслыханной воздержности Александра и Сципиона, на которую вы сослались. Не спорю, и тот и другой поступили весьма похвально. Но чтобы вы ни говорили, будто я под видом случаев из древности рассказываю сказки, приведу в пример женщину из нашего времени, женщину более низкого положения, которая выказала куда бо́льшую воздержность, чем оба этих великих мужа.

XLIII

Знал я в свое время одну красивую и любезную девушку, чье имя не назову, чтобы не дать повод для злословия многим невеждам, которые, как только услышат, что женщина влюбилась, сразу думают о ней дурное. Итак, эта девушка, в которую был долгое время влюблен один знатный и прекрасно воспитанный юноша, всем сердцем и душой полюбила его. И знал об этом не только я, которому она сама все охотно по секрету открывала так, будто я был ей даже не братом, а любимой сестрой; но все видевшие ее в присутствии любимого ясно чувствовали ее страсть.