Придворный

– Синьор Гаспаро, простите за правду, но поистине удивительны примеры воздержания, которые приписывают себе мужчины, обвиняя в невоздержности женщин, среди которых мы ежедневно видим бесчисленные свидетельства воздержности. Ведь определенно, если хорошо подумать, нет крепости, столь неприступной и столь хорошо защищенной, которая не сдалась бы при первом приступе от тысячной доли тех осадных машин и хитростей, которые применяют мужчины для завоевания стойкой женской души. Посмотрите: из тех, кого подняли из ничтожества государи, кого обогатили и сподобили великой чести, сколько таких, что, получив от них крепости и замки, от которых зависела безопасность государства и самой жизни этих государей, из алчности предали их врагам, не боясь ни стыда, ни того, что прослывут предателями! Ох, дай Боже, чтобы еще при нашей жизни число таких негодяев сократилось настолько, чтобы нам легче было найти человека, исполняющего свой долг, чем перечислять толпы этот долг нарушивших! Разве не видим мы ежедневно и других, которые убивают людей в лесах или рыщут в море ради одного лишь разбоя? Сколько мы видим прелатов, продающих имущество церкви Божией? Юристов, подделывающих завещания, творящих бесчисленные беззакония? Людей, за деньги готовых на лжесвидетельство? Врачей, которые ради той же цели травят больных? А сколь многие идут на невероятные низости из-за страха смерти? И однако, мы нередко видим, как этим весьма действенным доводам – и деньгам, и страху смерти, – выдерживая жестокие брани, противостоит нежная и тонкая девушка! Ибо многие среди них избрали за лучшее принять смерть, нежели потерять честь.

XLVII

– Только не верится мне, что такие остались на свете в наши дни, – сказал синьор Гаспаро.

Мессер Чезаре отвечал:

– Я не стану больше ссылаться на древних, но скажу вам, что много можно встретить (да мы и встречаем) таких, что ради чести презирают и смерть. Прямо сейчас мне приходит на ум: когда французы разоряли Капую (ведь не столько же лет минуло с тех пор, чтобы вы этого не помнили?), одну красивую молодую и благородную горожанку схватила и потащила из дома шайка гасконцев. И когда ее довели до берега реки, текущей через город, она сделала вид, будто хочет зашнуровать туфлю, так что ведший ее на минуту выпустил ее из рук, – и она тут же бросилась в воду.

А что скажете вы об одной простой крестьяночке? Дело было несколько месяцев назад в Гадзуоло, близ Мантуи. Вместе с сестрой она вышла жать пшеницу и, истомленная жаждой, зашла в один дом напиться. Хозяин дома, молодой, видя, что она красива и никого с нею нет, схватил ее за руки и сначала по-хорошему, затем с угрозами стал склонять ее исполнить его желание; она сопротивлялась все упорнее; наконец, жестоко избив, он взял ее силой. Простоволосая, растрепанная, в слезах, она вернулась в поле к сестре, но так и не захотела рассказать ей, хоть та и настаивала, о насилии, которое потерпела в том доме. Затем они пошли домой, и казалось, что она понемногу успокаивается; не выказывая уже никакого волнения, она дала сестре некоторые поручения; когда же дошли до высокого берега Ольо – реки, текущей близ Гадзуоло, – она, немного отстав от сестры, не знавшей и даже не подозревавшей, что было у нее на уме, бросилась с обрыва. Сестра со скорбью и слезами побежала за ней вдоль реки, которая сильным течением быстро уносила ее вниз. Каждый раз, когда несчастная показывалась из воды, сестра бросала ей веревку, которую взяла с собой, чтобы вязать снопы; и хотя веревка не раз падала ей прямо в руки, так как ее несло недалеко от берега, девушка непреклонно и решительно отстраняла, отталкивала ее от себя и, уклоняясь от всякой помощи, которая могла спасти ей жизнь, вскоре обрела смерть. И двигало ею не благородство крови, не страх еще более жестокой смерти или позора, но лишь скорбь об утраченном девстве.

Теперь можете представить, сколько других женщин совершают поступки, достойные вечной памяти, которые остаются неизвестными. Ведь поступок, давший столь яркое свидетельство о добродетели этой девушки, был совершен, можно сказать, едва ли не вчера; и никто не говорит о ней, и даже имени ее никто не знает{441}. Хотя, не приключись тогда же и смерть епископа Мантуанского, дяди нашей синьоры герцогини{442}, обрывистый берег Ольо, в том месте, где она бросилась в воду, непременно был бы украшен теперь прекрасным памятником{443} в честь столь великой души, которая при жизни обитала в смиренном и худородном теле, но тем бо́льшую славу заслужила по кончине{444}.

XLVIII

Здесь мессер Чезаре ненадолго умолк, а затем, поскольку все тоже молчали, продолжил: