Приемные дети войны

— Запах хлеба?

— Хлеба.

— И курицы?

— Мальчик, да что с тобой? Ты болен?

— Я не болен. Я думал, что с ума сошел.

Вася с внезапно возникшем облегчением смотрел на женщину, необыкновенно милую, небольшого росточка, со вздернутым носиком и коротко стриженными волосами.

— Успокойся, — сказала Мария Евгеньевна, бывшая медсестра из военнопленных.

Вася приподнялся на лежаке, подтянул к подбородку колени.

— А вас за что сюда, в карцер?

— За то же, что и тебя. Листовки!

— А откуда вы знаете, за что меня?

Вася разом закостенел: не провокатора ли к нему подсадили?

— Земля — слухом кормится.

— Вам кто-то сказал?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

Мария Евгеньевна взглянула на мальчика, и ее сердце жалобно екнуло. Перед ней сидел, скорчившись, маленький старичок с заметными страдальческими складками в уголках рта, дряблой шеей и обесцвеченными глазами. Так что, ее "скоро" было явно неуместно.

10

Ранним утром, в прибывающем свете нового дня по заснеженной грунтовой дороге, ведущей в Бобро-вичи — поселок городского типа с небольшим маслозаводом, превращенным в склад собранного на полях сражений оружия, продвигалась малочисленная процессия. Впереди — трехколесный мотоцикл с коляской, за ним — две подводы с людьми, одетыми в форму вермахта.

Смерзшийся с ночи снег поскрипывал под колесами. Льдисто постукивали вожжи. Пар шел от заиндевелых ноздрей битюгов.

"Немцы", сидящие, скинув ноги, на телегах, в подмороженных касках с отдающими холодком автоматами на груди, грели ладони под мышками и, без стеснения, с матерком, кляли трофейные пятипальцевые перчатки и мышиного цвета шинели на рыбьем меху.

— С такой амуницией — едри тебя в котень! — сунулись в нашу стужу!

— Дурье безмозглое!

— Блицкригу им захотелось! Думали — лето — осень — и покончат с нами своим криком.

— Пусть кричат теперь надрываются, когда им мордахи выморозит!

— С гусиной кожей на морде не очень-то покричишь. Надорвешься.

Сеня Баскин, командир группы, сидя позади фельдфебеля Клинберга, управляющего мотоциклом, оглянулся на взъерошенных, подрагивающих плечами партизан, и непроизвольно усмехнулся. "Ни дать ни взять, и впрямь похожи на фрицев, вкусивших русского морозца!" Он перевел взгляд на стриженый затылок двухметрового Генриха, на подсвеченные розовым огнем уши с вытянутыми мочками, торчащие из-под офицерской фуражки с высокой тульей. Невольно представил, как удобно было папочке этого долговязого немца таскать его за уши. И чуть было не прыснул. Но подавил в себе смешок и, чтобы не расхолаживаться, ткнул стволом "парабеллума" в спину водилы.

Фельдфебель Клинберг скосил глаза вправо от рогатого руля, на коляску, откуда на него, почти в упор смотрело дуло "шмайсера", лежащего на коленях "киндера"-переводчика.

Вдали, там, где большак сползал со взлобка в затянутый дымкой поселок, показались две размытые в воздухе фигуры.

"Патрульные!" — смекнул Коля.

Сами собой угасли разговоры. Напряженную тишину прерывал лишь глухой перестук копыт — чок, чок, чок!

Фельдфебель Клинберг притормозил рядом с патрульными и начал что-то выговаривать, сумрачно раскатывая хриплое "р-р-р".

Сеня сдавливал разгоряченную рукоять "парабеллума" в кармане шинели, испытующе посматривал на Колю: все ли делает немец правильно, согласно уговору?

Коля незаметно кивнул.

— Яволь! Яволь! — выдавливали охранники, внимая начальственному тону фельдфебеля. А он отчитывал их за неряшливый и сонный вид, требовал повышенного внимания, предупреждал, что партизаны могут оказаться в такой близости, что они и не представляют себе.

Бдительности это им не прибавило. Они покорно повторяли свое "Яволь! Яволь!" и виновато шмыгали носом.

— Герр фельдфебель, нам пора! — Коля напомнил о себе двухметровому Генриху.

Заурчал мотоциклетный мотор, мимо коляски проплыли обморочной белизны лица солдат. Минуту спустя, когда с патрулем поравнялась первая подвода, послышался придавленный вскрик — один, второй. Коля не обернулся. Зачем ему смотреть на оттаскиваемые за обочину трупы с торчащими из груди черенками ножей? Только и молвил, но так, чтобы его отчетливо услышал двухметровый Генрих: "На войне как на войне".

Бобровичи, в снегах до бровей, с дымовыми шпилями над крытыми соломой и кое-где черепицей избами, жили, затаясь в полудреме. Их часы будто бы остановились. У Коли как раз наоборот — его часы с особой тщательностью отсчитывали каждую секунду.

Окраинные дома уже позади. Окна — бельма. Ни одного надышенного глазка. Значит, спят…

Впереди — маслозавод. Вот он, одноэтажный домик, похож на казарму. А вот и часовой. Обхватил плечи руками. Притоптывает. Заморозился, видать, как чурбак. Снять такого — одно мгновение…

Двухметровый Генрих… Как он? Настороже. Интересно, какой он сюрприз готовит? А иначе и быть не может. Чего ради согласился участвовать в операции?

Справа, метрах в тридцати-сорока от маслозавода, конторка. До войны — понятно — в ней сидели директор, бухгалтер. А сейчас? Тоже понятно — немцы, из охранного подразделения.