Приевшаяся история (СИ)

Третий день ознаменовался перетаскиванием тридцатипятифунтового котла с места на место. Тихонечко, чтобы никто не видел, на переменах. И не в классе, а в лаборатории… Но не много ли я на себя беру? Если производить впечатление, то точно не победой. А если на самого себя впечатление производить бараньей упертостью, то не в таком ударном темпе. Все дементоры Азкабана меня не преследовали. И зря, похоже, я примерил на свои плечи шкуры всего зоопарка.

К вечеру разнылась поясница. Пришлось напиться любимого обезболивающего состава и как следует повытягивать позвоночник. Таким меня и застал мой единственный наперсник. Стоящим, согнувшись пополам, и медитирующим на тему вселенской глупости, уткнувшись лбом в колени. Тем временем каждый позвонок медленно отставал от другого, связки вытягивались в районе больного места, и защемление прошло.

Раз уж день шел под знаком физической активности, мы погоняли друг друга вприсядку по дуэльному классу, укрепив прежде стены от рикошета. Кто его знает, чем взбредет в голову воспользоваться в пылу валяния по полу?

Только перед самым прощанием, произошедшим сегодня раньше, чем в предыдущие дни, я вспомнил незаслуженно отодвинутый на задний план вопрос.

– Драко, – пришлось еле заметно напрячься, – твой патронус уцелел? И каков он теперь?

– Хорек! Я все также циничен и самовлюблен! А как твоя лань?

Возникло неприятное впечатление, что мы членами меряемся… притом с моей подачи. И все же не хотелось играть в холодную надменность. Слишком много эмоций было вложено в мальчишку. Ни прежде, ни сейчас желания распыляться не возникало. Что касаемо эмоциональной сферы, мой мозг выдерживает лишь единичные нагрузки. При попытке возлюбить хоть одного лишнего ближнего своего самоуничтожается.

Просить демонстрировать не стал. Драко кивнул понимающе и удалился. И как всегда ведь не скажет, к какой мысли пришел! И круциатус тут не в помощь… Слишком много гордости. Так, определенно, вела себя и моя новая протеже, завоевывающая на моем трупе свой мнимый авторитет.

На совместных трапезах ничего из ряда вон выходящего не случалось. Застольные разговоры не выходили за рамки просьб передать что-нибудь. Наша рассадка повторяла старые времена. А Дамблдор предпочитал сажать меня подальше от неудачников проклятой дисциплины.

В какофонии мыслей слишком большого количества народа плавать было неприятно. Я не пытался проследить ее внутренние монологи. От излишней концентрации трещала голова. Напротив, я предпочитал закрываться окклюментативным щитом, дарующим уединение с собственными мыслями, громкость и контрастность которых увеличивается.

Только так можно было понять, что я слишком большие надежды возлагаю на это скромное мероприятие. Оно точно не было кратчайшим путем к гармонии внутреннего и внешнего.

Накануне вечером по старой привычке ничего не читать и не освежать знания перед самым экзаменом, которых у меня не так и много было по жизни, замененных автоматическим “превосходно”, я решил, что проще всего будет прекратить насильственно поток мысли. Для этого набрал довольно большую ванну расслабляюще-теплой водой и погрузился с головой. Как только вода заполнила неприятно нос, открыл глаза и глянул на тусклый светильник со слабенькой лампочкой накаливания, заключенной в матовое стекло. Позволил рассеянному свету наполнить сознание и отключился минуты на полторы.

Между ровными ударами сердца в ореоле света сконцентрировалось темное пятно, принимающее очертания знакомого лица, которое я никак не собирался представлять. Так врываться, разрушая уединение, было позволено одному человеку. А меня сверлили, едва ли не чернее моих, маленькие глаза, глубоко посаженные. И все лицо имело резковатый рельеф. Не назовешь ее миловидной. Хищная птица. Она протянула узенькую руку. Так интересно: можно было до мельчайших подробностей рассмотреть коротенькие ноготки, не выступающие за ногтевое ложе. Вряд ли я концентрировал ранее свое внимание на ее руках.

– Вставай, – и я вынырнул, делая глубокий, медленный вдох.

Все это мне не нравилось. Мой новый якорь должен быть заключен в субстанцию незыблемую и по возможности обезличенную. Что за дурацкая судьба?

Двери класса распахнулись, впуская меня. Шестой курс Слизерина называл себя детьми войны. Им непомерно доставалось в последний год, что и учебным не назовешь. Находясь в положении значительно более завидном, чем все остальные, они, знаю по себе, а иначе судить не могу, испытывали такие муки совести и ломку характера, что лучше было наказания выдерживать на своей шкуре.

Строго говоря, шестой курс и шестым-то не назовешь. Это были великовозрастные болваны, оставшиеся на второй год, с разной степенью психотравмы за плечами.