Приглашение на казнь (парафраз)

Засыпал, слова путались, путались: «голосистый, красногрудый, снегирь, чижик, в борьбе, и право, и кинжал», - будто швейной иголкой, цикающей флейточкой, флейточкой швейной иголочки вдруг кто-то, как анализ крови из пальца, протыкал тишину. Пи-ик! Печальная щеглиха кликала из клетки сбежавшего своего кавалера: Сбежал, оставил! – она же не знала и думала, что он от неё сбежал, оставил, и от этого она была печальной. Печальная ще-го-лиха. Наступала тишина, сквозь чёрную стену которой (никто же не будет отрицать, что тишина чёрного света, стена чёрного цвета, потому что в ней, в чёрной стене, как в чёрном свете есть все краски мира – есть все миги жизни: от того, что называется чернухой, до того, что называется кружевами).

Сквозь чёрную тишину как колючей флейтой: Пинь-пинь-чи, пинь-пинь-чи! Ци-ци-фи, ци-ци-фи! – песня была синичья! Почему синичья? Но Сон уже смял песню.

Теперь он сидел, едва различая круглую притрушенную хлебными крошками, среди снега, под поклонившимся лопухом мишѐньку (пейзаж гламурненький: в кружевном инее дерѐва и ветки, точно выверенного размера небо, слегка серое, подкрашенное бардово-свекольным, то ли рассветом, то ли закатом, розовощёкие гномы в склáдных телогреечках (душегреечках) и фетровых валеночках – словом, как в гламурном сне), вытоптанный в снегу кружок с, посреди, с не совсем посреди петлёй из конского хвоста. Замёрз (условно, как мальчик Кай, неумеющий никак сложить слово «вечность», а тут ещё Герда (спасла всё-таки мальчика от вечности своими розами!), а тут ещё и Герда со своими розами). Птахи: щеглы, чижики, снегири, синицы порхали, перескакивали от одной чертополошьей головы к другой, будто в калейдоскоп смотришь: красно-сине-зелёно-коричнево-фиолетово-оранжево… -иние, -етовые, -асные и -желтые, перемигивались, менялись местами, будто в пятнашки играли, претендуя якобы на какой-то смысл формы, которого, в общем, там, и не содержалось. Так… мелькание. Семена падали и некоторые, незамеченными проникали сквозь снег, к земле, чтоб на следующий год снова кормить пёструю шпану. Хотя многие считают, что кормит шпану Господь, но, как говорится: на Бога надейся, а сам не плошай.

Амфибрахий теперь звучал, носимый морфеями и запечатлевался на обратной стороне черепа, как на памятливой флешке, как музыкальное сопровождение и поспевающий вовремя рефрен:

Один красногрудый снегирь

И чижик один голосистый…

И снова:

Один красногрудый снегирь

И чижик один голосистый…

Птицы показывали своё полное безразличие к ловчим приспособлениям и бьющейся в голове юной строфе, бьющейся в юной голове строфе, бьющейся в юной голове юной строфе, к бьющейся в юную голову строфе. Индифферентно совсем, поклёвывая свисающую тут же рябиновую рябину-ягоду, снегирь, позаимствовавший себе на грудь красоту заходящего солнца, позаимствованную себе рябиной, даже и один глаз свой не косил на приманку. Синицы, чижики и щеглы суетились, но не по поводу лежащего внизу конского силка… ах, у каждого свои заботы, свои радости, разговоры.

Конечно! они врали все и ломали комедию. Опытный глаз не мог не заметить, что они все врут и ломают комедию. На самом деле, всем было любопытно. И голод не тётка. И они всё ниже, всё ближе к крошечному (из крошек), невесть откуда взявшемуся гостинцу. Синица большая (Parus major) повисла в воздухе прямо над силком, дребезжит крылышками, дребезжит, наметила глазом кроху и упала, прямо на силок. Заметила, бросилась с крохой вон, но было поздно… схватил её силок. «Ци-ци-фи, ци-ци-фи! На помощь! Пинь-пинь-чи, пинь-пинь-чи! – так, что все в страхе разлетелись.

В это время уже пришёл в себя, влетел никем незамеченный, собственно, был никем не замечен и когда вылетал… может пауком только? (триста миллионов лет опыта!), прибыл из городского театра второй Цинциннат и стал слушать про Директора.

Пинь-пинь-чи, пинь-пинь-чи! – выбивалась из сил птица. – На помощь! И всё тише: «На помощь», всё тише «Пинь-пинь-чи», – но он не шёл, маленький, брошенный любимой, ограбленный гицелями начинающий директор тюрьмы, директор цирковой тюрьмы не шёл на помощь. Не шёл, но стоял и смотрел, и шевелилось в нём что-то нехорошее (он понимал, что нехорошее), каким-то образом связалось… связалась его обида, обидные и какие-то ещё страдания, хотелось наступить, уничтожить, забыть это; страдания от своей никчемности; «переступить страх; броситься, вцепиться, кусаться», «они даже не посмотрели в его сторону, только один цыкнул…» И она ушла. Аннабелла аннабеллоглазая. И эти печальные, оставленные в горшке розы… это как раз так и было… Она ушла, навсегда, навек. Пожалуй…