Приглашение на казнь (парафраз)

Он целовал её губы, пока не стали они пунцовыми и большими (у многих губы становятся пунцовыми и большими, если их долго целовать), как лепестки розы, как лепестки розы, от нежной тяжести, они открывались, чтоб вобрать в себя полыхающий стебель любви… mauvais ton!

Не буду!

Смешно!

Некоторые щелкопёры, охочи были бы сейчас покопошиться и в тайнах нескромного, низкого, позорного – что не одно и то же… «меж тем как я, великодушно готовый подарить ей всё – моё сердце, горло, внутренности – давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти». Ну, что ж, пожалуйста… но для этого надо быть автором, а не простите, ещё раз: «щелкопёром». В этом, без материи не обойтись. – Да и занимайтесь себе, на славу! кто не даёт? истязайте себе, на славу, описательную материю… только что за это дадут? Может, и вообще ничего не получите… вааще!

Они пытались из прозрачных льдинок сложить слово вечность. Да разве существует такое? Разве кому-то такое удалось?

А говорите, директор у нас не поэт!

Потом она умерла. Вот так! Аннабелла. Через четыре месяца. От тифа. На острове… или, например, Элоиза: «Ах, боже мой!» – быстро, вовремя, исчерпала себя как персонаж… Вот так у нас, у авторов! А что делать, если всё так и было? Он потерял её. Они отобрали у него её. Небытие украло её (бедный маленький Vogelfänger). Небытие. Как может небытие, которого нет, украсть бытие, которое есть?

Или ещё: «Вот и всё, а через год она умерла», – про Вирджинию, кто знает. Исполнила своё назначение, сыграла свою роль, осиротила, искривила, перепутала, и прощай. Зато есть о чём писать, потому что так и пойдёт теперь по жизни: искривлённый, перепутанный и осиротевший, пока самого в считанные три минуты не станет.

Снова поэтические трюки. Не жизнь, а слова, не звуки, а музыка… это уже было, было, было…

И истуканы снова погрузились в истуканьи сны.

И снова нечем(у) или некому разбавить плотную и потную жизнь, трудно проходящую и всё же… проходящую.

А где было директору тюрьмы набраться метафор? Хилый кустик с жёлтыми цветочками, куриная слепота? которая выросла там, за сараем, где тюремщик Родион закопал, в шесть лет, бесхвостую кошку?

Заламываньем рук и хрустом чудовищного зуба…

У-у-у-у! Никак не обойти описательную материю. Может потому, что факт бывает такой уникальный, единственный, исключительный, бессистемный, что нет до него никому дела? Не обобщить его, не превратить в символ или хоть бы в аллегорию какую-нибудь. Ни на что он не действует, не сбивает с толку.

Так мне ещё никто не гадил,

Не сбивал с толку.

А ты девочка…

Затянула меня…

– по-моему автор… а кто, собственно, автор? Неважно! автор устал, судя по последним и предпоследним шуткам.

Но, ещё раз: noblesse oblige!

Заламыванием рук и хрустом «чудовищного зуба» (наш автор назвал бы это Эдгаровым перегаром, а ещё можно назвать это отрыжкой Кафки) или, как будто хрустом громадного таракана под брезгливой торопливой ногой (отвратительный мокрый хруст), под торопливым кожаным башмаком, торопливой резиновой калошей, вставала картина с рыдающим маленьким директором Родрижкой. Гицели, хулиганы ещё в те годы, в «годы, – если хотите, – всеобщей плавности…», если хотите, когда «атлет навзничь лежал в воздухе» и «ласточкой вольно летела дева в трико», хулиганы уносили клетку, его западню; гицели и хулиганы; они даже и не посмотрели в его сторону, только один цыкнул с угла губы и чуть не попал…

Ограбили!

В клетке был один щегол, самчик, он, когда самочку оставляли дома, пел тоскливей, зазывней и задористей, и слетались к нему задиристые щеглы, и щеголихи, которые обращают внимание на что-ни-попадя, только, не на того, кто может искусней и задорней всех.

Родриг Иванович испугался, напал страх, не сопротивлялся – мог бы ещё и получить, как говорят, по башке! – а второй маленький директор (тогда ещё Родиона не было, был кто-то другой. О приобретении тюремщика Родиона в качестве своего двойника, уже потом, в силу сложившихся обстоятельств, должна была бы быть целая глава. И я бы, пожалуйста! Но может быть потом – ещё, как сказал бы тот же Родион: «Ещё не вечер»), второй, ещё зачаточный директор в душе клокотал, стучал ногами, у него колотились зубы: Карманьола, Марсельеза, Гимн народовольцев, Вихри враждебные и Смело товарищ в ногу, стучались в голове.

Переступить страх; броситься, вцепиться, кусаться; два печальных щегла, самка и самчик, на обратной стороне замазанных чернилами век – щегол в красной шапочке, будто в колпачке, красный колпачок, который надевают – как всякий школьник, он знал эту «подставную фразу»… «…Вам наденут красный цилиндр».

Ещё амфибрахий бился, будто утопающий, никак не умеющий ухватиться за соломинку:

Один красногрудый снегирь

И чижик один голосистый…

И снова:

Один красногрудый снегирь

И чижик один голосистый…