Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Повесив трубку, она ходит по комнате. Внутри что-то потрескивает, как жир на сковородке. Из головы не выходит Шерил — Кат представляет себе, как та снует по своему гнездышку, готовясь к вечеринке. Возится с волосами, окаменевшими от лака, расставляет вазы, безвкусно перегруженные цветами, волнуется, почему не везут заказанные закуски. Входит Джералд, небрежно целует жену в щеку. Супружеская сцена. Его совесть очистилась. Ведьма мертва. Он попирает ее ногой, как победитель. Муж перебесился и готов жить дальше как ни в чем не бывало.

Кат вызывает такси, едет к «Дэвиду Вуду» и покупает две дюжины шоколадных трюфелей. Просит упаковать их в очень большую коробку и положить в большой пакет с фирменным знаком магазина. Потом возвращается домой, вынимает Волосатика из банки. Дает ему стечь в сите, а затем, нежно поглаживая, промокает бумажными полотенцами. Обильно посыпает какао, так что на нем образуется плотная коричневая корка. Но Волосатик все равно пахнет формальдегидом, и тогда она заворачивает его в пленку, потом в фольгу, потом в розовую папиросную бумагу и завязывает розовато-лиловой лентой. Кладет в коробку от «Дэвида Вуда» на подушку из резаной бумаги и укладывает вокруг трюфели. Запечатывает коробку клейкой лентой, опускает в пакет, прикрыв сверху несколькими листами розовой бумаги. Это ее подарок, ценный и опасный. Ее гонец, но со своим собственным посланием. Он скажет правду всякому, кто захочет знать. Если по справедливости, то пусть Джералд получит его. В конце концов, это и его ребенок.

Кат печатает на машинке: «Джералд, извини, что не смогла принять приглашение. Это последний крик. С любовью, К.».

Вечером, когда прием в самом разгаре, Кат вызывает посыльного. У Шерил не возникнет ни малейших подозрений, если ей привезут подарок в упаковке из такого дорогого магазина. Она откроет ее не таясь, при всех. Наступит ошеломленная тишина, потом посыпятся вопросы. Тайное станет явным. Это причинит боль. А дальше все покатится неведомо куда.

Кат совсем худо. Сердце колотится, в глазах все плывет. Но за окном падает снег — пушистыми, влажными, тихими хлопьями, как в детстве. Она надевает пальто и выходит на улицу; по дурости. Собирается пройтись только до угла, но идет дальше, не останавливаясь. Снежинки тают на лице, и кажется, будто это прикосновения детских пальчиков. То, что она сделала, — ужасно, но она не чувствует себя виноватой. Ей легко и покойно, она полна кротости, и пока что у нее нет имени.

Margaret Atwood, «Kat»

Copyright © 1990, The New Yorker Magazine

Опубликовано в «Нью-йоркер мэгэзин»

© Н. Васильева, перевод

Кадзуо Исигуро Семейный ужин

Рыба фугу ловится у берегов Японии, в Тихом океане. У меня к ней особое отношение. Моя мать умерла, отравившись ею. Яд содержится в половых железах фугу, в двух тонких мешочках. Удалять их надо крайне осторожно — чуть не так тронешь, они рвутся и ад попадает в мякоть. Жаль, трудно проверить, удалась ли эта операция. Способ известный — съесть рыбу, и будь что будет.

Тот, кто отравился адом фугу, обречен на страшные мучения, вслед за которыми почти всегда наступает смерть. Если съешь ядовитую рыбу на ужин, боль начинается ночью. Несколько часов жертва корчится в муках и к утру умирает. Мода на эту рыбу особенно широко распространилась в Японии после войны. И пока не ввели строгих ограничений, считалось высшим шиком произвести рискованную разделку у себя на кухне и пригласить на пир друзей и соседей.

В то время, когда умерла моя мать, я жил в Калифорнии. Отношения с родителями у меня были довольно натянутые, и обстоятельства ее смерти стали мне известны только два года спустя, когда я вернулся в Токио. Мать никогда не ела фугу, но в тот раз сделала исключение ради пригласившей ее школьной подруги, которую не хотела обидеть. Все это рассказал мне отец по дороге из аэропорта домой, в Камакура.

Когда мы наконец приехали, солнечный осенний день уже клонился к вечеру.

— Ты ел в самолете? — спросил отец.

Мы сидели на татами в чайной комнате.

— Да, там подавали легкую закуску.

— Ты, наверно, голоден. Вот придет Кикуко, и будем ужинать.

Вид у отца был внушительный — гранитный подбородок, свирепо сдвинутые черные брови. Теперь, оглядываясь в прошлое, я нахожу, что он очень походил на Чжоу Энь-Лая, хотя сам он такому сходству не обрадовался бы: он гордился тем, что у нас в жилах течет благородная кровь самураев. Общество моего отца вообще не располагало к непринужденной беседе, да еще эта его манера — говорит так, будто истины в последней инстанции изрекает. И теперь, сидя против него, я вспомнил, как в детстве он однажды надавал мне затрещин за то, что я «мелю языком, как болтливая старуха». Неудивительно, что наш разговор все время прерывался длинными паузами.

— Печально было узнать о вашей фирме, — сказал я после долгого молчания.

Отец хмуро кивнул.