Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Мэки Лаудон ничего не стала им отвечать. Она слонялась из комнаты в комнату, натыкаясь на мебель и дверные косяки. Давно уже они так не сердились на нее, особенно вместе, и она знала, что для этого были все основания. Престон — Джейсон — стрелой вылетел из дома, едва она задала свой глупый вопрос, и она не успела задержать его. После этого Мэки позвонила в полицию, позвонила раз, потом еще…

И это тоже получилось по-дурацки, — сказал Азазель, — судя по всему, это твой худший шаг за последнее время. Мэки Лаудон закружилась на ковре в гостиной и просунула руку в пустое пространство, откуда доносился его голос. Маленький деревянный корабль аргонавтов хрустнул под ее туфлей; она отпихнула в угол предвещавшую гибель статуэтку с форштевня. Подошла к окну, отогнула угол шторы. В сгущающихся сумерках громоздился дом Гила. Потребовался целый день, много звонков, чтобы явилась полиция. И все впустую, — прошипел Элиэль. Действительно, она видела, как они поднялись на крыльцо, поговорили с Гилом мину-ту-другую, стоя в дверях, а затем уехали.

— Черт бы их всех побрал, — сказала Мэки Лаудон и отпустила штору.

Она прошла на середину комнаты и сдернула покрывало с Медузы. В чем загвоздка? — спросил Азазель. Мэки смотрела на широкое деревянное пустое лицо. Тупые головы змей были слепы, потому что она не прорезала им глаз. Здесь нет силы, — грустно сказал Элиэль.

Мэки Лаудон отшвырнула стамеску, подвернувшуюся под руку. Она воткнулась между глаз Медузы. А Мэки стояла на рассохшихся досках крыльца Гила и стучала так сильно, что едва не упала вперед, когда он выдернул дверь из-под ее кулаков.

— Ты, настырная старая дубина, — задумчиво произнес Гил. — Сумасшедшая старая дубина, сказали бы легавые.

— Где мальчик? — спросила Мэки Лаудон.

Гил поднял руку прямо над своей плешью и щелкнул пальцами.

— Ушел. — Он звонко чмокнул распущенными губами. — Понимаешь, ему надо было исчезнуть.

— А что…

— Выкинь из головы, — сказал Гил, и лицо его стало жестким.

Он преступил через порог и толкнул ее ладонью в грудь. Рука была слабая и тонкая, как тростинка, но Мэки почему-то зашаталась и отступила далеко назад, в замусоренный палисадник. Медленная тонкая изморозь сыпалась на ее волосы с темного неба.

— Я говорил тебе, не лезь, — сказал Гил и еще раз толкнул ее тощей рукой. — Что хорошего из этого получилось?

Полиция сказала, чтобы я дал знать, если ты будешь донимать меня.

Он все говорил и толкал ее, но Мэки Лаудон больше не слушала. Удивлялась, что сталось с ее силой. Руки всегда были мошными, но теперь она, казалось, не могла их поднять, не могла и слова произнести, а ноги готовы были подломиться и уронить ее в измятую траву и в грязь.

— Предупреждаю тебя, старая дубина, — сказал Гил, — перестань лезть в мои дела.

Он толкнул обеими руками, и она оступилась за край насыпи. Скатилась вниз, ударившись затылком о тротуар так сильно, что на мгновение потемнело в глазах, хотя сознания она не потеряла. Так и лежала, свесив с тротуара левую руку, костяшками вниз. Капли дождя падали в уголки ее открытых глаз. Голоса пререкающихся демонов улетали вверх по спирали, все выше, пока не оставили ее в тишине и пустоте, где не было уже никаких мыслей. Два или три человека прошли мимо, прежде чем кто-то взял на себя труд поднять ее.

— Эх, Мэки, Мэки, — сказала сестра Маргарет с высоты своих шести футов двух дюймов. Она была цвета обожженной глины, волосы под белой шапочкой затянуты назад так туго, что жалостливые глаза, казалось, стали еще шире. — Когда ты в последний раз уходила отсюда, ты говорила громко и ходила гордо, и я надеялась тебя больше здесь не увидеть.

Она потрясла перед носом Мэки Лаудон двумя пилюлями, одна была красная, как пожарная машина, а другая — голубая, как яйцо малиновки. Но Мэки Лаудон не возьмет от нее лекарства. И не станет использовать свои искусные руки на трудотерапии. Она не пойдет на занятия групповой терапией и не будет ни с кем общаться. Она не будет даже говорить. Не будет. Не будет.

Когда демоны исчезли, внутренняя тишина стала по-настоящему глубокой, но Мэки Лаудон не сознавала этого. Голоса людей были далеки и совершенно неразличимы, словно стрекотание кузнечиков в траве. Она позволяла себя пасти, перегонять по отделению с одного места на другое, двигалась, как эксгумированный труп, который заставляют шевелиться серией гальванических ударов. Она сидела на пружинном диване в дневной палате и шевелилась не больше, чем каменная глыба. И совершенно сам по себе ее левый глаз поднимал и опускал свое ящеричное веко. Санитар возил перед ней шваброй; вперед-назад, вперед-назад. За ее спиной шлепали по столу карты и бормотали голоса, сливаясь с треском в ненастроенном телевизоре. Времена года сменялись за небьющимся оконным стеклом, словно слайды на экране.