Приговор

– Если Ришард – или кого он там поставил командовать южной армией – не совсем идиот, то не будут, – подтвердил я. – Менее всего им нужно сейчас угробить свое преимущество, разбив лоб о лемьежские стены.

– Вот и я так думаю, – с серьезным видом полководца, одобряющего мнение своего генерала, кивнула Эвьет. Конечно, она не училась военной науке, но элементарную логику никто еще не отменял (хотя, впрочем, многие пытались). – Следовательно, мы здесь будем в безопасности. Но в то же время в безопасности будет и Контрени.

– Он, вероятно, теперь почти все время будет проводить со своими солдатами.

– Это плохо, – спокойно согласилась Эвелина. – Зато он уже никуда не денется из города, а это хорошо.

– Но и мы не сможем покинуть город. Мне бы не хотелось оставаться здесь, если городская стража станет расследовать обстоятельства его смерти.

– Думаю, двенадцатилетняя девочка будет последней, кого они заподозрят, – улыбнулась Эвьет. – Не волнуйся, Дольф. Я ведь дала тебе слово, что сначала посоветуюсь с тобой. Объясни мне лучше, как делается мазь для заживления ран. Давно ведь обещаешь.

– Да вот все хочу поискать пару недостающих трав, а у нас в последние дни все нет такой возможности. Но, пожалуй, сейчас мы как раз можем этим заняться. С башни я заприметил парочку подходящих оврагов; то, что нам нужно, часто растет на влажных склонах… Поехали?

– Мы ведь вернемся? – строгим тоном уточнила Эвьет.

– Да.

– Тогда поехали.

Мы беспрепятственно выехали из города и, пренебрегая дорогами, поскакали в сторону реки. Лазить по оврагам и болотистым низинам пришлось несколько часов, но в конце концов я все-таки нашел то, что искал. Усталые и разгоряченные после всех этих карабканий по пересеченной местности, мы, наконец, выбрались наверх к поджидавшему нас Верному, критически осмотрели друг друга (я вытащил несколько репьев из волос Эвьет, а она стерла грязь с моей щеки) и не спеша поехали обратно в Лемьеж, наслаждаясь успехом экспедиции и теплым золотистым покоем летнего вечера.

Покой, однако, закончился уже на подъезде к городу. За считанные часы ситуация здесь разительно переменилась. Дороги, ведущие в Лемьеж, в особенности восточная и северо-восточная, были забиты беженцами. Иные брели пешком, таща котомки и торбы, а то и сгибаясь под целыми мешками вынесенного из брошенных домов скарба, другие вели нагруженных ослов (нередко, впрочем, главным грузом на спинах животных, а то и на плечах идущих, были дети), самые удачливые ехали верхом или на подводах, запряженных мосластыми крестьянскими лошаденками, мулами или тощими волами. Все эти люди, прибывавшие к воротам Лемьежа одновременно, отправились в путь в разное время и преодолели разное расстояние. Дольше всех, очевидно, в дороге находились всадники – лишь они могли успеть проделать путь от самой границы и, соответственно, повидать врага непосредственно (хотя, возможно, среди них были и те, кого накануне спугнул отряд Левирта). Проезжая вестниками беды через деревни и села, они вспугивали все новых и новых беженцев, заставляя тронуться в путь и владельцев подвод, и пешеходов. Впрочем, практически все, кого мы увидели у ворот, выглядели одинаково усталыми, потными, пыльными и злыми. Заторы у стен объяснялись просто – тем самым хитрым устройством проходов в город, которое должно было затруднить штурм и которое, однако, затрудняло теперь въезд повозок, особенно длинных. В лучшем случае они проезжали внутрь с черепашьей скоростью, в худшем застревали, и тогда их владельцам приходилось сдавать назад, криком и бранью разгоняя тех, кто уже напирал следом, выпрягать животных, проводить их внутрь, затем, задрав или выдернув мешающие оглобли, закатывать свою телегу в город вручную. Понятно, что все это сопровождалось жуткой руганью и самих виновников задержки, и тех, что в нетерпении ждали своей очереди, и стражников, пытавшихся навести хоть какой-то порядок; ржали кони, кричали ослы, мычали волы, щелкали бичи, громко и надрывно плакали дети – в общем, какофония стояла чудовищная. Вскоре в нее врезался новый вопль: у какой-то беременной бабы, пришедшей пешком, в результате всех нагрузок начались роды. Ее оттащили на обочину и оставили там без всякой помощи. Двое ее детей, примерно семи и пяти лет, стояли рядом и смотрели на мать круглыми от ужаса и растерянности глазами. Я брезгливо отвернулся. Принимать роды я не умею, и учиться не собираюсь. Я уже говорил, что вообще не люблю детей, а уж младенцы вызывают у меня совершенно непреодолимое отвращение.