Приговор

– Так она ж больше ничего не может, – охотно пояснила хозяйка. – Как ее в запрошлом годе дюжина солдат за один день снасильничали, она с тех пор всегда такая.

– Жаклина! – я осторожно поднял ее голову за подбородок, заставив смотреть на меня. – Не бойся их. И меня не бойся. Я не такой, как те, что делали тебе зло. Я увезу тебя отсюда, и тебя больше никто не тронет. Только скажи, что ты этого хочешь!

Все тот же пустой, бессмысленный взгляд.

– Не говорит она, – ворчливо сообщила высокая. – С того самого дня и не говорит.

– Жаклина, – я старался говорить как можно мягче, – ну хотя бы просто кивни. Покажи, что ты меня понимаешь.

Ни малейшей реакции.

Иногда человека можно вывести из транса, просто влепив сильную пощечину, но ее, конечно, били уже не раз. Я попытался действовать лаской, погладив ее по щеке, по волосам…

Все с тем же лицом-маской девочка вновь принялась раздеваться.

– Ладно, – я сделал шаг назад, поняв, что здесь уже все бесполезно.

– Нам без нее никак нельзя! – торопливо произнесла хозяйка. – Мужиков-то в хозяйстве нет, и денег тоже нет. Значит, коса поломается – кузнецу плати, сруб подлатать надо – плотнику плати… попу за службы опять же плати… солдатам, как наедут, развлечение подай… только Жаклиной все село и спасается.

– И поп, значит, такую плату берет? – усмехнулся я без всякого, впрочем, удивления.

– Берет, – кивнула высокая. – Бьет ее, правда. Блудница, говорит, грешница… Она исповедаться-то не может, стало быть, все одно нераскаянная помрет и в пекло отправится. А коли все одно пропащая, чего жалеть-то…

– А куда ж все ваши мужики делись?

– Которые воюют, а остальных поубивали, – ответила хозяйка. – В тот самый день в запрошлом годе и поубивали. На солдат на дороге тогда кто-то засаду сделал, ну, и побили нескольких… а они сюда прискакали, злющие, как черти. Вы, говорят, изменщики, это из вашего села на нас набег сделали, оно тут всех ближе! А мы что? Мы ж ни сном, ни духом. Забот у нас других нет, как на дорогах разбойничать… Но им разве докажешь? Выходи, говорят, все мужики, от мала до велика, сличать будем. Ну меня-то бог надоумил Жюля моего в нужнике спрятать, а сынок мой не захотел, со всеми пошел. Мы ж, говорит, невиновные, чего нам бояться… ну, молодой – дурной… Ну, согнали всех перед кабаком, и кабатчика самого тоже, а один из этих, коротышка на лошади, шибздик такой краснорожий, в Мишеля-бондаря пальцем тычет и орет: вот он, я его узнал! рябой да бородатый! он в меня стрелял! Ну судите сами, добрый господин – в любой деревне рябых да бородатых, по крайности, десяток сыщется! А тут еще, как на грех, у Пауля Плешивого рука-то кровавой тряпкой замотана – он по пьяному делу дрова рубить вздумал, ну и тяпнул по пальцу… все – "свежее боевое ранение", других доказательств им уж и не надобно… Ну и все. Всех мужиков там, перед кабаком, и положили. И со старыми, и с малыми, которые уж точно ни в какой набег… А чтоб, говорят, не плодилось ваше изменщицкое племя. Попа только не тронули, потому как божий человек…

– А как же кузнец и плотник?

– И их, вестимо… А, кому мы сейчас-то платим? Так то не наши, мы их с Овечьих Выселок зазываем…

– И Жюля твоего нашли? – я помнил, что старуха упоминала о смерти мужа.

– Не-е, – затрясла головой крестьянка, довольная собственной сметливостью. – Побрезговали они в нужник-то лезть.

В первый момент я удивился глупости солдат, не проверивших столь очевидное убежище, но потом до меня дошло:

– Так он не просто в нужник зашел, а прямо в яму спрыгнул? В самое…

– Ну да, в дерьмище, и что такого? Лучше уж в дерьме по горло посидеть, да в живых остаться. Он, правда, все равно потом помер. На следующий же день заболел, и уж не оправился.

– Потому что в дерьме много всякой заразы, – наставительно изрек я.

– И-и, какая зараза? Навоз, что на поля идет – не то же дерьмо, скажете? А мы потом хлеб едим, что из того навоза вырос, и ничего, не брезгуем и не травимся…

Ох уж мне эта деревенская мудрость!

– И отчего ж, по-твоему, твой муж-то умер? – осклабился я.

– Бог прибрал, – пожала плечами старуха.

Я понял, что спорить бесполезно.

– А женщин солдаты тоже убивали? – спросил я.

– Не, – ответила высокая, – некоторых только, какие мужей и детей защитить пытались. Вот и еёную мать, значит, тоже, – она кивнула на Жаклину. – Мою дочь, стало быть. Говорила я ей – не лезь.

Она сообщила это спокойно, словно речь шла о погоде. Впрочем, нет: это для горожанина погода – тема для светской болтовни, а для крестьянина она нередко – вопрос жизни и смерти. Вздумай я завести речь о засухе, взволнованности у старухи наверняка было бы куда больше.