Приговор

Следом за крестоносцем топал голый по пояс плешивый толстяк; на его жирной потной груди багровели мокнущие язвы. Словно не довольствуясь ими, он при каждом шаге хлестал себя длинной плетью по спине – через левое плечо, затем через правое, затем снова через левое и так далее. За ним вышагивал некто, напротив, худой до полной изможденности, в грязных лохмотьях; его жилистые босые ноги были закованы в кандалы с длинной цепью, которая с лязгом волочилась по пыльной дороге, а затем загрохотала по настилу моста. Его лодыжки были содраны до крови; он хромал при каждом шаге. Еще одна цепь, обмотанная несколькими витками и замкнутая амбарным замком, висела у него на шее. Это не был беглый каторжник – вне всякого сомнения, свои цепи он носил по собственной воле. Он тоже пытался подтягивать песнопения козлиным дискантом. Следом брел сухорукий с разбитым в кровь – не иначе как многочисленными земными поклонами – лбом, а за ним, положив руку ему на плечо, ковылял слепец с бельмами на обоих глазах, то и дело остервенело чесавшийся свободной рукой. За ними нахлестывал себя еще один самобичеватель с жутко перекошенным и отвисшим на правую сторону лицом ("паралич лицевого нерва", определил я с первого взгляда), дальше стучал костылями хромоногий горбун и так далее, и так далее… Явно не все они принадлежали к самым низам общества – тот же толстяк с плетью наверняка наел себе пузо не на крестьянских или трущобных хлебах – однако все они были грязны и оборваны; вонь застарелого пота, фекалий, гноя и черт знает чего еще ощущалась даже в паре ярдов от процессии. Тут и там на лицах, плечах, впалых грудях и сутулых спинах виднелись гнойные и шелушащиеся язвы, кровавые расчесы, струпья, угри, чирьи и карбункулы. Вероятно, для некоторых из этих людей именно кожные болезни стали поводом отправиться в путь, но большинство, скорее всего, приобрело или по крайней мере преумножило все это богатство уже потом, пытаясь избавиться от первичных недугов при помощи благочестивых обетов не мыться, не менять одежду и отказаться от нормальной пищи.

– Кто это? – с отвращением спросила Эвьет; в своем лесном поместье ей, конечно, не доводилось видеть подобных зрелищ. – Это безумцы?

– В принципе, да, – усмехнулся я. – Хотя с медицинской точки зрения они не душевнобольные. Всего лишь паломники, желающие таким вот образом заслужить милость своего добрейшего бога.

Говорили мы, разумеется, тихо, не желая привлекать их внимания. Крестоносец и в самом деле протопал мимо, не глядя на нас, но измученный толстяк, на миг опустив свою окровавленную плеть, вдруг повернул голову в нашу сторону.

– Скажите, добрые люди, – сиплым страдальческим голосом осведомился он, – далеко ли еще до монастыря святого Бартоломея?

У меня не было никакого желания беседовать с подобной публикой, но надменно молчать было бы еще нелепей, так что я нехотя ответил:

– Какой-то монастырь милях в шести по этой дороге, но я не знаю, какой.

– Ну как же, тот, где забил святой источник, – встрял кандальник, видимо, убежденный, что о подобных вещах должны знать все на свете. Что ж, понятно, куда направляется эта толпа убогих. Мы с учителем как-то исследовали воду из подобного источника. После выпаривания в колбе остается сероватый осадок, представляющий собой смесь различных солей. Их раствор действительно способен приносить определенную пользу здоровью, но, разумеется, никаких чудес не творит – слепые от него не прозревают и горбатые не выпрямляются. Дистиллированная же "святая вода" вообще ровно ничем не отличается от обычной.

– Я не знаю, – терпеливо повторил я. Наверное, проще было сказать, что монастырь тот самый, чтобы отвязались (тем паче что, скорее всего, так оно и было), но за годы жизни с учителем я слишком привык говорить правду, даже в мелочах. Врать я, конечно, могу, но не машинально, как другие.

– Что там? – спросил слепец у своего поводыря, который тоже остановился.

– Сказывают, шесть миль еще идти, – ответил сухорукий.

– Вишь ты, выходит, дотемна не поспеем, – огорчился слепой.

– Тебе-то что? – заржал косорылый, также переставший стегать себя; поскольку смеяться он мог лишь одной половиной рта, выглядело это особенно мерзко. – Тебе и в полдень темно!

– А снова в поле ночевать? – возразил слепой. – И вообще, прикрыл бы рот-то свой смехаческий, пока Господь последнего языка не лишил… – пользуясь остановкой, он принялся яростно скрестись ногтями обеих рук.

– Блох на меня не тряси, шелудивый! – крикнул косоротый и даже шагнул назад, наступив при этом стоптанным башмаком (он был одним из немногих в процессии, кто был обут) на единственную рабочую ногу горбатого. Тот заругался и огрел обидчика костылем по спине.

– Эй, вы! – потерял терпение я, чувствуя, что они готовы передраться прямо здесь. – Проходите и освобождайте мост! Нам проехать надо!

Они замолчали. Взгляды многих глаз – мутных, гноящихся, косых и даже, казалось, вовсе не видящих – устремились в нашу сторону.