Приговор

Странное это было войско. Оно состояло из одной конницы; не было не то что пехоты, но даже ни одной телеги обоза – ничего, что могло хоть как-то замедлить наше продвижение. Все необходимое везли на вьючных лошадях. В армии было семь с половиной тысяч коней – практически все, что сумел собрать Ришард к этому времени, если не считать обозных кляч, непригодных для наших целей – но лишь четыре тысячи из них несли на себе всадников. Прочие лошади были вьючными и заводными. Идея выиграть двадцатилетнюю войну столь небольшими силами показалась бы бредом любому здравомыслящему человеку – незнакомому, разумеется, со свойствами порошка. Из этих всадников на самом деле только три четверти были кавалеристами – прочие лишь ехали на лошадях для скорости. На этих "прочих" были лишь самые легкие кожаные доспехи, призванные защитить от случайных, долетевших на излете стрел; сходиться с противником они не планировали, и тяжелая броня была не нужна. Собственно, тяжелой брони не было ни на ком в войске, даже сам Ришард был облачен лишь в простую кольчугу с нагрудником – тяжелая кавалерия, элитная и самая грозная сила в любой армии, у нас отсутствовала, как класс. При ожидавшейся тактике боя она была бы только помехой. Нашими козырями, помимо самого главного, были быстрота и мобильность. Часть доспехов и мечей своего воинства Ришард просто велел переплавить, чтобы как можно быстрее изготовить дальнобои.

Мы выехали на закате. Это тоже была часть тактики Йорлинга – в начале пути ехать ночами, дабы обеспечить максимально скрытное перемещение армии. С пасмурного неба сыпались редкие колкие снежинки, копыта деревянно стучали по прихваченной ранним морозом земле. Голые ветви деревьев тянулись к небу в бесполезной мольбе, словно костлявые руки мертвецов. На мне были подбитый мехом плащ поверх куртки, хвостатая шапка, отороченная куньим мехом, и белые шерстяные перчатки (всё – любезные подарки герцога), однако все равно холод щипал лицо и норовил забраться под одежду. Я вновь подумал, каково сейчас приходится Эвьет. В последние недели – с тех пор, как у меня появилось достаточно времени на сон – я всячески гнал от себя эти мысли, как неконструктивные, но теперь они вновь овладели мной. Даже если с ней не делают сейчас ничего особо плохого, она сидит в эту минуту на ледяном полу, в лучшем случае – на гнилой соломенной подстилке, в продуваемой зимним ветром камере, возможно, в цепях, железным холодом впивающихся в кожу и высасывающих из тела последнее тепло. (Есть ли в темницах Карла кандалы настолько узкие в диаметре, чтобы в них можно было надежно заковать ребенка? Наверняка есть, он запасливый.) И уж ее-то никто не снабдил подходящей сезону одеждой… Правда, Греффенваль южнее Норенштайна, сейчас там, наверное, теплее, чем здесь. Но все равно далеко не лето. Одна надежда на то, что Эвелина закаленная…

Если, конечно, она вообще еще жива.

Карл! Что бы ни сделали с ней ты и твои люди – ты горько пожалеешь об этом. Очень, очень горько пожалеешь!

Я напомнил себе, что вообще-то она явилась его убить. И, стало быть, он совершенно не обязан проявлять к ней милосердие. Но даже это резонное соображение не могло погасить мой гнев. Ведь это не его семью вырезали по ее приказу, а совсем наоборот.

Не знаю, догадывался ли Ришард или кто-нибудь из его людей о том, что я испытывал; скорее всего, их это попросту не интересовало. Внешне, по крайней мере, мое лицо оставалось спокойным. Мрачным, наверное, но это вообще его обычное выражение. И, конечно же, никто из этих людей не имел и не должен был иметь ни малейшего понятия об Эвьет. Вообще о том, что я не мщу за мертвых, а пытаюсь спасти живого. Хватит уже того, что о существовании небезразличной мне личности узнал Карл…

Я посмотрел на Ришарда. Он ехал неподалеку от меня, впереди и чуть справа, в окружении своей личной охраны. В таком ракурсе я не мог видеть его лица, но я видел несколько раньше, как он весело улыбался, садясь в седло. Наверное, он даже не замечал скверной погоды. Казалось, даже его огненно-рыжий конь пританцовывает от нетерпения. Ришард ехал навстречу победе и славе. Навстречу мечте, которая вела его по грязи и крови двадцать лет, заставляя громоздить бесчисленные тысячи трупов по полям и крепостям Империи. И сколько таких Эвелин за это время на его совести?

Едва ли много, ответил я сам себе. Женевьев, наверное, более чем достаточно. Но Эвелин – нет. Просто потому, что таких, как она, на свете вообще считанные единицы.

Продержись еще немного, Эвьет. Пожалуйста, продержись.