Приговор

Увы, всех принятых мер оказалось недостаточно. Когда я проснулся около полудня, у Эвьет был сильный жар, она металась и бредила. И хуже того – приложив ухо к ее горячей мокрой спине, я отчетливо различил хрипы в легких. Пневмония. То, чего я боялся больше всего…

Конечно, Эвелина была закаленной. И без особых проблем переносила зимний холод в своем замке и лесу. Но то было раньше. Не сейчас, когда ее организм ослабили голод и пытки. Тем не менее, она держалась и в тюремной камере, где наверняка было не намного теплее, чем на улице, и во время нашего бегства. Болезнь одолела ее лишь теперь, когда, казалось, все уже позади… Учитель рассказывал мне об этом явлении. Человек выживает в тяжелейших условиях, потому что все его силы мобилизованы на борьбу за жизнь. А когда опасность сменяется комфортом, даже относительным – организм расслабляется и перестает бороться. Примерно то же самое, кстати, случилось с хозяином этого дома…

Итак, Дольф. Эмоции в сторону. Ответь, как ученый: каков прогноз для данного пациента? При отсутствии любых отягощающих факторов и неограниченном наличии необходимых медикаментов шансы на выздоровление были бы примерно пятьдесят на пятьдесят. Но когда в анамнезе, во-первых, общее истощение, во-вторых, тяжелые ожоги (сами по себе не угрожающие жизни, не настолько велика их суммарная площадь, но – лишний (вот уж, воистину, лишний!) воспалительный процесс, к тому же затрудняющий лечение – компресс на сожженную кожу не поставишь), и при всем при этом запас лекарств ограничен и невелик… сказать, что шансы один к пяти, было бы неумеренным оптимизмом. Скорее, один к десяти, а может, еще хуже.

Так начались самые страшные недели в моей жизни. Даже после смерти учителя было не настолько плохо. Тогда я, по крайней мере, твердо знал: самое ужасное уже случилось, и этого не изменить – надо просто привыкать с этим жить. Мною владели скорбь, ненависть – но не страх. И когда я узнал, что Эвьет в руках Лангедарга, тоже было не так. Я знал, что она в большой опасности, но эта опасность была где-то там, далеко. Я же, со своей стороны, разрабатывал план действий и четко, по шагам, претворял его в жизнь. Я мог гордиться собой (и я гордился!) по поводу того, как хитроумно я запутал процесс изготовления порошка и как, несмотря на это, исправно работает налаженное мною производство. Я знал, что делаю все, что от меня зависит, и каждое мое действие разумно, целесообразно и правильно.

Теперь же… о, разумеется, я тоже делал все, что мог. Но я мог слишком немногое. Мой учитель верил, что когда-нибудь наука победит все болезни. Но пока что люди запросто мрут и от вещей куда более безобидных, чем пневмония. Несмотря на мои усилия, жар и лихорадка не спадали. Иногда мне казалось, что улучшение все же наступает, но потом девочке опять становилось хуже. Утром я никогда не знал, доживет ли Эвьет до вечера. Вечером – дотянет ли она до утра.

Хорошо верующим. Они в такой ситуации складывают лапки и начинают молить своего доброго бога, чтобы он отменил болезнь, которую, по их логике, сам же и наслал. А когда это не помогает, утешают себя мыслью, что "он" или "она" уже в раю (хотя, если в раю так хорошо, зачем же было молить о выздоровлении?) А кого было просить мне? Ну разве что – саму Эвьет. Как она сама просила Верного не умирать. Но Верному уже ничто не могло помочь. Эвелине же… по сути, она вела этот бой сама. Даже будучи бОльшую часть времени в беспамятстве. И если бы где-то там, внутри, она сдалась – не помогли бы никакие мои травяные настои. И я до сих пор не знаю, от чего было больше пользы – от противовоспалительных и жаропонижающих эликсиров, которые я вливал ей в рот, или же от того, что я просто держал ее за руку и гладил по голове. Во всяком случае, если в первые дни ее бред был особенно тяжелым – ей явно вновь и вновь мерещился застенок, она повторяла, что все рассказала и больше ничего не знает – то потом, оставаясь с медицинской точки зрения точно таким же бредом, приобрел куда менее мучительные формы. Ей представлялось что-то из мирной жизни, иногда она путала меня со своим отцом или братом Эриком. Время от времени она приходила в себя, узнавала меня, разговаривала вполне осмысленно – но потом жар вновь овладевал ее сознанием.

Удивительное дело, но сам я после долгой скачки на морозе даже ни разу не кашлянул. Возможно, мне просто повезло, тем более что я тоже, едва попав в тепло, выпил горячий отвар. Но, может быть, мне не дало заболеть осознание, что, если я позволю себе слечь, заботиться об Эвьет будет некому. Какая из гипотез верна, я не знаю и утверждать не берусь.