Приговор

– Любезный, я не с тобой разговариваю! – возмутился я, но хозяин постоялого двора лишь снова кивнул, подтверждая полномочия своего слуги. До меня стало доходить. Выслушав местные цены, явно завышенные по сравнению с качеством услуг (но что поделать – так сейчас везде, кроме совсем уж кошмарных притонов), я заказал ужин (бобы и яичницу с луком – мясо здесь стоило совсем запредельно, как видно, скота в округе почти не осталось) и комнату на третьем этаже. Я не из тех, кто шикует, даже когда у меня есть деньги. Эвьет тем более не привередничала, наслаждаясь уже одним запахом свежезажаренной яичницы – в лесу она, правда, нередко питалась птичьими яйцами, но обычно выпивала их сырыми.

Мы сели поближе к окну, выходившему на закат; впрочем, вечерний свет, пробивавшийся сквозь толстое – явно местного кустарного производства – и вдобавок грязное стекло, выглядел скорее зловеще, чем красиво. Ужин нам принес все тот же слуга, и, когда он ставил тарелки, я негромко спросил его, верно ли я понял, что его хозяин немой.

– Да, – буркнул тот, – а что?

– Да ничего, – пожал плечами я. – Просто ни разу не видел, чтобы немые становились трактирщиками. Повар или конюх – куда ни шло, а…

– А как трактирщики становятся немыми, вы видели? – сердито перебил слуга.

– А, так он лишился речи в результате… травмы? – понял я.

– Ну да. Кажется, ученые доктора так это называют.

– Такие случаи могут быть излечимы, – заметил я, чувствуя профессиональный интерес. – Если это последствие психического потрясения…

– Нет, это последствие ножа, которым ему отрезали язык, – грубо оборвал мои догадки слуга.

– Кто? – только и произнес я.

– Солдаты. За то, что он требовал с них плату за постой. И отрубили руку, которую он протягивал за деньгами. Вы, чай, и не заметили?

– Чьи солдаты? – мрачно осведомилась Эвьет.

– А черт их знает! Вроде бы наши, – ему, похоже, даже не приходило в голову, насколько неуместно звучит слово "наши" в таком контексте. – Хотя в Комплене я слышал, как глашатай господина графа вещал, что все беззакония на наших землях чинят грифонцы, которые специально притворяются йорлингистами. Ну, городские, может, в это и впрямь верят… – скептически качнул головой он. – Им там, за стенами, хорошо. Они настоящей войны не нюхали.

– Мне жаль твоего хозяина, – сказал я.

– А, чего уж теперь жалеть, – махнул рукой слуга. – Повезло еще. Могли вообще заведение спалить. Тогда куда? Только милостыню просить, а кто ж подаст? И без того калеки на каждом углу… Только он мне не хозяин. Он мой зять.

– Вот как? – удивился я. – Мне показалось, он старше тебя.

– Ну да. А что ж я, девку за молодого обормота выдавать буду, у которого что в голове, что в кармане – ветер? Который сегодня по бабам бегает – бабы-то нынче до этого дела голодные, мужиков на всех не хватает – а завтра вообще на войне сгинет и жену брюхатой бросит? Нет уж, тут человек солидный, с собственным делом. А что языка и руки нет, так детей не руками делают…

– И дети, значит, есть?

– Нету, – вновь помрачнел тесть трактирщика. – Третий уже мертвым родится.

– При таком возрасте отца это неудивительно, – констатировал я.

Он посмотрел на меня, как всегда смотрят на человека, говорящего неприятную правду, и пробурчал:

– Заболтался я с вами. Плату извольте внести.

Я отсчитал ему оговоренную сумму без всякой прибавки от себя – на каковую он, очевидно, рассчитывал, рассказывая мне все это. Однако я не имел к несчастьям его семьи никакого отношения и платить за них не собирался. Его лицо обрело еще более недовольное выражение, и он, шаркая, побрел прочь от нашего стола.

Мы покинули постоялый двор рано утром, дабы к вечеру уже точно быть в Комплене. Погода уже не радовала солнцем – за ночь откуда-то натянуло облаков, и было даже прохладно. Впрочем, облака эти пока что выглядели не слишком внушительно и едва ли предвещали дождь. Дорога, как нам и было сказано, постепенно отклонялась влево и в конце концов влилась в широкий тракт, идущий почти точно на север. Здесь, в выгодном месте на перекрестке, когда-то тоже, по всей видимости, располагалась придорожная гостиница, но ныне одинокое двухэтажное здание стояло заколоченным. На когда-то беленой, а теперь уже изрядно облупившейся стене кто-то углем неряшливо нарисовал большого грифона, очевидно, выражая свои политические симпатии. Эвьет что-то сердито пробурчала, но все же не стала требовать, чтобы мы остановились и стерли картинку.