Приговор

И вновь под копытами Верного миля за милей тянулся пустынный тракт. Несмотря на многочисленные следы копыт, колес и сапог (а также кучки навоза, часто уже растоптанного башмаками), нам на пути почти никто не попадался. Только раз мы обогнали старика, куда-то трусившего на таком же старом облезлом осле, а спустя еще какое-то время нам встретился деревенский дурачок. Впрочем, возможно, он родился и в городе, тем паче что никаких деревень, даже разрушенных, до самого горизонта заметно не было. Так или иначе, он шагал нам навстречу, почти совсем голый, коричневый от грязи и загара, и на шее у него моталась ржавая цепь, на которой висели, позвякивая, несколько амбарных замков. Шагал и бормотал что-то невнятное. Я не был уверен, что он вообще нас замечает. Однако, почти уже поравнявшись с нами, он вдруг остановился и выпучил на Верного безумные глаза, вытягивая палец с черным обломанным ногтем.

– Конь вороной, – сказал он неожиданно отчетливо. – И на нем всадник, имеющий меру в руке своей.

Я усмехнулся. В руке у меня в тот момент были только поводья, да и на коне нас ехало двое. Все же меня удивило, откуда в этом, фактически животном, мозгу могла взяться подобная цитата. Бездумно повторяет услышанное на сельской проповеди? Я повнимательней пригляделся к тем немногочисленным лохмотьям, которыми он все же прикрывал свою наготу. От них нестерпимо воняло фекалиями, и определить их происхождение едва ли уже было возможно – но, пожалуй, они вполне могли оказаться и остатками монашеской рясы. Такое бывает. Сперва человека сводят с ума чудовищным монастырским режимом – кормежка впроголодь, хронический недосып, ежедневное многочасовое твержение молитв и монотонный физический труд – а потом объявляют "одержимым бесами" и прогоняют прочь. Если, конечно, вообще не отправляют на костер в качестве лечения от одержимости… Пока мы ехали мимо, он все торчал на месте, поворачиваясь следом за нами и указывая на меня пальцем.

– Интересно, он на каждую черную лошадь так реагирует? – произнесла Эвьет.

– Кто его знает, – пожал плечами я. – В следующий раз он может так прореагировать на огородное пугало. Или вообще на нечто, видимое только ему. Его мозг разрушен, и поведение слабопредсказуемо.

– Таких людей нельзя вылечить?

– Насколько я понимаю – нет. Иногда помрачение рассудка исцелимо, но не в таких тяжелых случаях. Единственное, что может для них сделать врач – это убить из сострадания.

– Что ж ты его не убил? – усмехнулась Эвелина.

– Вероятно, потому, что не испытываю сострадания к убогим.

– Они в нем, похоже, и не нуждаются, – заметила Эвьет. – Мне показалось, он вполне доволен собой. Он же просто не в состоянии осознать собственное убожество.

– Вот-вот. Нет на свете счастья более прочного, полного и безмятежного, чем то, которое испытывает пускающий слюни идиот. Людям, считающим счастье своей целью, следовало бы почаще вспоминать об этом.

– Значит, ты не считаешь счастье своей целью?

– Нет, конечно. Что может быть глупее, чем тратить кучу усилий, дабы достигнуть состояния, в котором идиот пребывает от рождения?

– Церковники ведь тоже говорят нечто подобное?

– Отнюдь нет! – горячо возразил я. – Церковная аскеза не имеет с этим ничего общего. Монахи остаются в рамках все той же системы ценностей, нанизанной на ось "счастье – несчастье", или, проще говоря, "удовольствие – неудовольствие". И стремятся к наслаждению ничуть не меньше, а то и больше, чем самый распоследний кутила. Просто они рассчитывают, отказываясь от земных утех, купить себе тем самым вечное блаженство в раю. И чем суровей они будут истязать себя здесь, тем лучше, по их мнению, им будет там. Тоже, кстати, забавная человеческая глупость – представление о том, что, дабы получить что-то хорошее, надо непременно испытать что-то плохое. Страдать и жертвовать. А если кто-то достигает блага без страдания и жертв, то он хуже мошенника. Хотя это ровным счетом ниоткуда не следует…

– Кажется, я понимаю, откуда взялось такое представление, – перебила Эвьет. – Из обычной торговли. Чем ценнее то, что ты хочешь получить, тем больше ты должен отдать взамен.

– Да, но даже в торговле то, что ты отдаешь, совсем не обязательно обладает ценностью для тебя. Важно, чтобы оно было нужно твоему контрагенту, а тебе оно может быть даже обременительно… Но главное, мир – не меняльная лавка, а жизненные блага – не товары, измеряемые в штуках, фунтах и пинтах. Кому и сколько надо платить за талант, за достижения собственного ума, да даже и просто за счастливую случайность? Если люди считают, что контрагентом в данном случае является бог, а платить ему следует страданием, то получается, что человеческие страдания являются ценным для бога товаром. Интересное представление о всеблагом и всемилостивом, не так ли?