Приговор

силами ты надеешься усмирить половину населения многомиллионной Империи?

Да, большинство этих людей не воевали. Они просто были вассалами

вассалов моих вассалов. Они просто сеяли хлеб. Но когда они поймут, что

этот хлеб у них отберут, чтобы отдать второй половине… Союз со мной -

твой единственный шанс, Ришард. Подумай.

И все-таки ты дурак, Карл, подумал я. Ты все очень умно расписал,

но ты не понимаешь, что Ришард никогда не простит тебе… нет, не своего

убитого отца — с этим он как раз вполне может примириться. Не простит

унижения этой публичной лекции, прочитанной в час, который должен был

стать часом его абсолютного триумфа, в присутствии его генералов и даже

простых солдат. И даже если сейчас он согласится на твои условия… С

другой стороны, все те грифонцы, которые все-таки вынуждены будут отдать

часть, чтобы не потерять все, тоже не угомонятся. Сначала они, конечно,

будут рады, что легко отделались, но чем дальше, тем больше будет расти

их злость и жажда реванша…

— Хорошо, — ровным тоном произнес, наконец, Йорлинг. — Мы обсудим

условия твоей капитуляции, — он все же подчеркнул голосом последнее

слово. — Без посторонних.

— Разумеется, — величественно кивнул Карл и выжидательно посмотрел

на йорлингистских солдат, все еще томившихся в ожидании на ступенях.

Ришард резким раздраженным жестом отозвал их назад.

— Карл, герцог Лангедарг!

Голос, выкрикнувший эти слова, прозвучал с дальнего от меня конца

галереи. Когда-то звонкий, сейчас он звучал хрипло. Из-за простуды? Или

потому, что был сорван от крика?

Эвьет стояла у перил, глядя вниз. Мне показалось, что я вижу ее

такой же, как в миг нашей первой встречи. В лохмотьях, грязная, босая.

Разве что волосы короче, а глаза кажутся неправдоподобно большими на

исхудавшем лице…

И в руках у нее был арбалет.

Карл поднял голову. Он еще не понимал, что происходит. И уж тем

более не понимали этого Ришард и остальные.

— За мою семью, мразь, — сказала Эвелина. — И за всех, кто страдал

и умер по твоей вине.

Карл даже не попытался бежать. Возможно, все еще не мог поверить в

реальность угрозы. Или же считал, что претенденты на императорский

престол, даже бывшие, не бегают от двенадцатилетних девочек. В любом

случае, далеко бы он не убежал. Кабан бегал куда шустрее, но его это не

спасло.

Щелкнула тетива, и Карл со стоном начал оседать на пол. Свитские,

вместо того чтобы подхватить своего сюзерена, бросились наутек в

распахнутые двери, толкая друг друга. Из живота Лангедарга, прямо под

нагрудником, торчала пробившая кольчугу стрела.

Черная.

Я ни на миг не сомневался, что, если бы Эвелина хотела попасть ему

в глаз или в сердце, она бы попала именно туда (и нагрудник не спас бы

при выстреле из боевого арбалета с такого расстояния). Но она хорошо

запомнила мои уроки. "Из живота такую стрелу можно выдернуть только

вместе с кишками — притом, что даже простая рана в живот крайне

мучительна и обычно смертельна…" Ришард наверняка теперь сделает все,

чтобы спасти своего врага. Приставит к нему лучших лекарей. И тем лишь

растянет агонию. Эвьет, скорее всего, учла и это.

Внизу, конечно, сразу поднялась суматоха. Подтверждая мои

предположения, кто-то — возможно, что и Ришард — громогласно требовал

врача. Но единственному врачу в пределах досягаемости было глубоко

плевать на желания будущего императора. Я со всех ног бежал к девочке.

Эвьет стояла, опустив арбалет, словно не зная, что делать дальше.

Но, когда она увидела меня, ее изможденное лицо озарилось улыбкой. Моим

первым побуждением было крепко сжать ее в объятиях (чего я за всю свою

жизнь не делал никогда и ни с кем). Но я вовремя остановился. Сквозь

прорехи в ее тряпье на коже девочки виднелись следы ужасных ожогов.

Некоторые старые, уже практически зажившие. Другие — почти совсем

свежие. Любое лишнее прикосновение причинило бы ей боль…

Все же поразительные существа люди, мелькнуло у меня в голове.

Почему от избытка симпатии хочется сжать, стиснуть, сдавить? Почему даже

человеческая ласка так похожа на насилие?

И одновременно с тем, как я сдержал свой порыв, Эвьет отступила

назад, словно отстраняясь от меня. Ее улыбка погасла.

— Я предала тебя, Дольф, — тихо сказала она, опуская взгляд; затем

все-таки заставила себя взглянуть мне в глаза. — Я знаю, я ничего не

должна была ему говорить. Мое тело — лишь слуга моего разума. Но… это

было так больно…

— Эвьет! О господи… черт… — я не находил слов. Тоже, кажется,

впервые в жизни. Мое сознание (разумеется, сознание, а никакое не

сердце!) разрывалось от двух чувств — жалости и ярости. Теперь я уже

жалел, что отпустил того грифонца. Мне хотелось убить… не просто убить

— разорвать на куски их всех! Не только палачей, не только тюремщиков -

всех, кто был в этом замке! Каждого, кто служил человеку, по чьему

приказу пытали каленым железом двенадцатилетнюю девочку!

Но эмоции потом. И объяснения потом. Сейчас нам надо уносить отсюда

ноги, и поскорее.

Я схватил Эвьет за руку. Она испуганно вздрогнула.

— Ты сможешь бежать?

Девочка кивнула.

— Тогда бежим!

Мы помчались обратно тою же дорогой, какой я добрался сюда. (На сей