Приговорен к расстрелу

Я вспомнил о судьбе Юрия Ветохина, одного из немногих людей, безуспешно попытавшихся повторить мой путь. Через год после моего заплыва он, без ласт — фатальная ошибка! — поплыл из Батуми в Турцию. Однако сильные течения отнесли его назад настолько, что он оказался не в Турции, но еще глубже, на территории СССР! Ему удалось избежать ареста в тот раз, но, когда он повторил попытку побега в 1967 году с использованием надувной лодки, его поймали и он отсидел восемь лет в психушке — ВНИИ Судебной Психиатрии имени Сербского. Он перенес издевательства, принудительное лечение, побои и голод, перед которыми, по признанию заключенных времен войны, бледнели немецкие концлагеря. Выйдя полумертвым в 1975 году, он сразу начал готовить новый побег, с заплывом в Индонезию с туристического судна. Судно не заходило в загранпорты и ему удалось получить туристическую визу. Ему предстоял долгий заплыв, хоть и без пограничников, но с огромными естествен-ними преградами — течениями, акулами, прибоем, ориентацией в ночное время. Заплыв удался, и он в конце концов попал в США[35].

Когда распространились новости о победе Ельцина и возвращении Горбачева в Москву, я отправился к Белому Дому. Лица людей в метро светились радостью. Бывшие правители еще раз доказали свою бездарность и бессилие. Так как газеты не выходили, толпы людей собирались вокруг листовок, расклеенных на стенах. Мужчина средних лет читал листовку вслух перед большой толпой, запинаясь, но воодушевленно.

После Конгресса я планировал слетать в Сибирь, повидаться с семьей. Племянник Борис, все еще озабоченный моей безопасностью, вызвался лететь со мной в качестве сопровождающего. На самолет билетов не достали и добирались на поезде два дня и три ночи через Урал, загрузив рюкзаки изрядным количеством еды и прихватив баллончик с парализующим газом, на всякий случай.

Несмотря на опасения, поездка прошла почти без приключений. Проводницы без конца носили нам чай, извиняясь, что уже два месяца нет сахара. К счастью, у нас с собой была банка джема. На станциях продавали соленые огурцы и горячую картошку. За доллар можно было накупить кучу еды и еще получить сдачу.

В коридоре вагона играли дети. Рабочий, ехавший в нашем купе, не переставал повторять, что ему все равно, кто правит страной, лишь бы иметь приличную зарплату- и возможность покупать вещи. За окном мелькали водонапорные башни, дымящие трубы предприятий, ветхие от времени домишки, перемежаясь с бескрайними лесами и укрытыми осенним туманом озерами.

В Новосибирске к нам присоединилась Катя, чтобы вместе отправиться в Колпашево, где когда-то был наш родительский дом, ведь в первый приезд меня в родной город не пустили.

Я был готов ко всему. Мы приехали инкогнито, даже не позаботившись о регистрации в милиции, так как рассчитывали пробыть здесь не больше двух дней. За несколько месяцев до этого редактора местной газеты чуть не уволили за перепечатку из «Сибирской Газеты» интервью со мной. Комитет ветеранов войны опубликовал боевой клич с осуждением моего возможного визита. Воинствующие старики-коммунисты собирались показать мне, кто в стране все еще хозяин.

Первый день в Колпашево оказался на редкость хмурым. Моросящий дождь покрывал все серой сеткой, затуманивал объектив фотоаппарата. Мы пошли к памятнику горожанам, павшим на войне, — имя нашего отца на нем не значилось. Памятник поставили уже после моего побега, партия была начеку — отец «предателя» не заслуживал чести числиться среди тех, кого «утвердили» павшим героем.

Неподалеку от дома, где мы жили когда-то, был магазин. Взрослые как-то послали меня сюда купить бутылку водки, а я, не в силах противиться искушению, купил вместо нее перочинный ножик и получил за это ужасную трепку. Рядом находился котлован, где я часто играл ребенком. Тридцать прошедших лет заполнили его мусором времени: старыми ботинками, пластиковыми бутылками, газетами и прочей грязью. Одновременно я думал о другом рве — не отмеченном на картах массовом захоронении жертв репрессий, чуть поодаль, на берегу реки. Мой маленький сибирский городок был памятником трагедий моей страны.

Когда мы с сестрой стояли у могил дедушки и бабушки, я вспоминал, что они ушли без традиционного христианского прощения друг друга. Может быть, и я не способен никого прощать и чувствовать благодарность к жизни? И не коммунисты или экологическое загрязнение, а вот эта неспособность прощать, это отсутствие веры и милосердия стали истинной причиной разрушения человеческих и материальных ценностей, которое я видел вокруг себя? Это был гнев, который мы передавали от одного поколения другому. Стоя у могил наших предков, мы с сестрой дали друг другу слово простить всех родных и близких на пороге своей смерти.