Приговорен к расстрелу

В день отъезда местная газета попросила меня дать интервью и написать личное обращение к жителям города. Я написал о надежде и согласии. Я думал о мальчиках и девочках возраста, в котором я покинул Колпашево. Казалось, их возможности невероятно возросли с приходом «перестройки». Но возросли и препятствия — преступность, обман надежд, конкуренция за теплое место под солнцем, своим или заграничным. И все-таки я верил, что сибирская смекалка, позволяющая перенести все превратности природы и все закавыки российской истории, поможет и им. Им не придется, как мне, тайком брать книги из районной библиотеки. Им открыт Интернет с его огромным потоком информации. Нужна только вера в успех, в судьбу, в свои возможности. Нужна и честность духа, умение смотреть правде в лицо.

Мы поехали в Томск к матери и брату. Володя ждал нас около дома, где жила мать; он сидел на лавочке и курил сигарету. Он здорово постарел, хотя и не потерял своего привычного чувства юмора. Я вошел в маленькую квартиру. Мать стояла посреди комнаты — морщинистая, но все еще бодрая, несмотря на свои восемьдесят шесть лет. Она была одета как всегда аккуратно, в простой, домашний халат собственного шитья. Родственники приходили и уходили, делясь со мной рассказами о своей жизни и о том, как их допрашивала милиция после моего побега. Впервые я мог им рассказать всю свою историю. Я больше не был отверженным, потерявшимся на чужих берегах. Меня скорее воспринимали как героя, возвратившегося из долгой опасной одиссеи с дарами другой цивилизации. Даже мой старший брат, которому я всегда казался немного идеалистом, был поражен моей способностью превращать кусочки пластика из бумажника в бутылки импортного коньяка и блоки сигарет. Он по-прежнему с недоверием относился к моей профессии переводчика и журналиста. «Вот если бы ты завел в Австралии свиноферму», — всего лишь полушутя говаривал он, — «тогда бы мы поговорили».

Мой бывший товарищ по команде пловцов, Борис Филиппус, ставший, кстати, чемпионом мира среди сениоров, свозил меня в печально знакомую мне Томскую психиатрическую больницу. Мы ходили по улицам вокруг больницы. Вокруг были такие же обшарпанные здания, во дворах бродили летаргические пациенты, напичканные нарколептиками. В воздухе — тонкий запах мочи, наверное от матрасов, которые сушили на солнце. На секунду я почувствовал, что мне надо зайти опять в палаты, чтобы понять, заново прочувствовать весь ужас моей тогдашней ситуации. Что было бы со мной, если бы в тот сибирский холодный день я не рискнул прорваться через кухонный зал? Вернувшись к родным, я чувствовал себя тихим и удовлетворенным, но не очень-то счастливым. Кем я был для них? Своим или иностранцем? Вспоминались слова старого эмигранта, учителя балета во Франции: «Когда я с французами, я знаю, что я — не француз. Когда я с русскими, я знаю, что я — не русский».

Наутро я попрощался с матерью, сестрой и братом, не уверенный, что снова их увижу. Приближалась суровая зима.

Только чудо может спасти Россию, думал я на обратном пути в Шереметьево, а тело стонало и скрипело от месячной перегрузки холестерином, алкоголем и нитратами. Вспомнился анекдот: очень легко превратить капитализм в социализм — это как сварить уху из аквариума. Но гораздо труднее сделать наоборот.

Немолодой водитель такси, явный шестидесятник, проигрывал кассеты с бардовскими песнями протеста. Вспоминалась русская сказка. Иван-царевич лежит в поле, разрубленный на куски Кащеем бессмертным, злодеем, с незапамятных времен преследовавшим Россию. Иван воскрес, спасенный могучим Духом Зверей, с которыми предусмотрительно обручил трех своих сестер. Звери принесли живую и мертвую воду и вдохнули в тело царевича жизнь. Но так было в сказке…

Во время моих поездок я с горечью наблюдал, как с годами новой философией в России все более становился цинизм. Еще при Ельцине свобода воспринималась как вседозволенность. Наш закрепощенный народ, не привыкший к самостоятельному принятию решений, видимо, не нашел сил справиться с этой свободой, и она превратилась в распущенность.